Только команде эсэсовцев и полицаям Клопикова немного повезло. Они поймали в лесу двух связных. Их привезли в бывший колхоз «Первомай», где собрались под вечер, как было условлено, и все другие немецкие части. Пленных долго допрашивал сам Кох, но ничего толком от них узнать не смог.

Приводили по очереди всех жителей села, чтобы опознать пленных. Коха доводили до бешенства скупые слова, которые, словно по уговору, говорил каждый: и старый, и малый:

— Нет, не знаем их, пан офицер…

— Я сожгу всю деревню, если вы не скажете, кто эти люди!.

Тогда вышел старик, который еле переставлял йоги, опираясь на ореховую палку.

— Пан офицер! Нас бы уже сто раз спалили, кабы спрашивали об этих людях. Откуда же мы можем знать каждого из них, когда их так много?

— Кого много?

— Их, партизан…

— Что ты болтаешь, старый чорт! Откуда ты знаешь, что их много?

— А как же? Сегодня такая стрельба шла в лесу, — видать, вы и сами знаете, — что нам просто аж страшно стало, ну все равно, как на войне. И в одном лесу, и в другом… Это только сегодня. И куда ни пойдешь, в любом лесу повстречаешь партизан. Их взаправду много, так много, что откуда нам знать каждого?

— Вон отсюда, пока я не пристрелил тебя!

— Да я уж пойду, чтоб глаза вам не мозолить. А вы не сердитесь, я просто отвечаю на ваши вопросы, — откуда же мне знать, как вам лучше отвечать…

Кох допытывался и у тетки Ганны, которую специально вызвали:

— Может, они убийцы вашего мужа?

Трудно было отвечать тетке Ганне, когда она видела перед собой собственного племянника. И за себя боялась, и за них, за этих двух парней: выдержат ли они все, что выпало на их долю?

— Нет, пан офицер, нет… — и вытирала платком предательскую слезу на щеке. — Эти не убивали моего мужа.

— Да вы успокойтесь, не волнуйтесь, муж ваш погиб как герой!

— Не видала я его смерти, не видала… Не знаю даже, где покоятся его косточки.

Тетка Ганна плакала самыми настоящими слезами. Еще теплилась в ее душе надежда, что, может, все это как-нибудь обойдется, может, не будут казнить этих хлопцев или случится что-нибудь нечаянное, что спасет их.

И сквозь слезы говорила:

— Не мне давать вам советы, пан офицер. Но просили б мы вас, чтобы вы их не карали в нашей деревне, потому как партизаны злые, они отомстят нам, и хаты сожгут, и жизни решат невинных.

— Бояться их вам не надо. Мы всегда защитим вас.

— Боже мой, муж никогда не боялся партизан, и, вам известно, он погиб. Вы не знаете их, они такие хитрые, такие хитрые и никогда не прощают…

Уже смеркалось. Кох приказал пехотному командиру, молчаливому и мрачному капитану, ставить виселицы на колхозном яворе. Но командир, пожилой уже человек, наотрез отказался, сославшись на то, что через каких-нибудь полчаса он выступит в город, чтобы еще до наступления ночи быть там.

Кох вскипел:

— Кто разрешил вам выступать в город?

— А кто мне должен разрешать, когда я сам являюсь командиром своей части?

— Вас послали в мое распоряжение, и вы, надеюсь, знаете, что такое дисциплина?

— Мы знаем, что такое дисциплина, а вам, молодой человек, я советовал бы познакомиться с нею на фронте. Тогда бы вы знали, как разговаривать с людьми, старшими вас по чину и имеющими боевые заслуги.

— Я комиссар гестапо, мне плевать на ваши чины и заслуги… Шрейд! — крикнул он командиру жандармов. — Арестовать этого негодяя!

И тут произошло такое, чего не ждали ни участники операции, ни жители деревни, молча наблюдавшие за непонятной им перепалкой, ни двое приговоренных к смерти, ожидавшие, когда, наконец, окончится издевательство над ними.

Пожилой капитан размахнулся со всего плеча и залепил такую оплеуху Коху, что тот покачнулся и упал на одно колено, схватившись рукой за щеку.

— Это тебе за негодяя, сопляк! А это, — ударил он с другой стороны, — тебе для науки, чтобы знал, как разговаривать с людьми.

Капитан пошел мерным шагом к своим солдатам, которые с любопытством наблюдали за всей дискуссией.

Шатаясь, Кох поднялся и, бледный, с перекошенным от бешенства лицом, хватаясь негнущимися на морозе пальцами за кобуру, бросился вслед за капитаном:

— Жандармы, полиция, огонь!

Но некоторые полицаи бросились кто куда. Жители деревни рассыпались по улицам. Кто-то крикнул двум осужденным:

— Родненькие, бегите, спасайтесь!

Пленные смешались с толпой, никто их не задержал.

Кох уже догонял капитана, когда два станковых пулемета пехотинцев, нацеленные на эсэсовцев, дали по длинной басовитой очереди в воздух.

Железнодорожный батальон, который готов был вмешаться в перепалку и помочь эсэсовцам, отступил. Охотников итти на пулеметы не нашлось. Эсэсовцы, жандармы и полицай удирали по улицам, вязли в сугробах на огородах. Жители деревни тревожно прислушивались к голосам на улице, переспрашивали друг друга:

— А удалось ли хоть нашим хлопцам сбежать?

— Убегут, — видишь, сами немцы сцепились, дают друг дружке по загривку.

Кох плелся по улице обессиленный, опозоренный. Выплюнув выбитый зуб, он, наконец, крикнул вслед жандармам:

— Стойте, проклятые, иначе я вас всех расстреляю!

Солдаты собирались неохотно. У некоторых полицаев от страха дрожали ноги. Все избегали смотреть в глаза Коху, чтобы не вызвать новой вспышки гнева.

Кох набросился на командира жандармов лейтенанта Шрейда:

— Вы удрали с боевого поста, вы заслужили виселицу, дезертир!

Лейтенант стоял навытяжку, и его рыжие ресницы дрожали как в лихорадке.

— Извините, господин комиссар, но у них пулеметы…

— А у вас не было пулеметов? У вас детские игрушки или боевое оружие?

— Извините, господин комиссар, мы совсем не ждали, чтобы немецкий офицер поднял руку на своего сослуживца.

— Руку, руку, дурак! Вам только с бабами воевать, лежебоки! Вы не могли взять команду в свои руки? У нас больше людей, чем у того психопата!

— Извините, но они сразу заняли боевую позицию, они постреляли б нас, как куропаток.

— Пишите рапорт об увольнении и молитесь богу, что все это так легко окончилось для вас.

Кох ограничился этим сравнительно мягким взысканием, ибо не в его интересах было особенно раздувать это дело. Он забыл и о партизанах Единственная мысль, беспокоившая его, — найти средства, как отомстить, и не только отомстить, но и наказать на законном основании этих проклятых фронтовиков, которые до того обнаглели, что позволяют себе чорт знает что. Фронтовики! Мы вам покажем нашу действительную роль и силу, лишь бы только добраться спокойно до города.

Кох бесился и готов был обрушить на головы фронтовиков самые тяжкие, какие только существуют на свете, кары, если бы только у него были для этого нужные силы и средства. А фронтовики спокойно собирались в дорогу. Построились в боевую колонну, прикрыли ее сильным арьергардом и — такая подлость! — еще выслали своего представителя к Коху. Хромой офицер — по-видимому, еще не поправился после ран — остановился перед Кохом.

— Господин капитан приказал передать вам: вы снимаетесь с места через три часа. Всякие попытки догнать нас, или устраивать засады, или раньше добраться до города будут иметь очень печальные последствия для вас лично. Таков приказ господина капитана Разрешите итти, господин комиссар?

Кох едва не испепелил своим взглядом невзрачного офицерика. Но посмотрел еще раз и произнес тихо-тихо, чтобы не слышали его ближайшие помощники:

— Идите…

Остатки пехотного полка, три сводные роты фронтовиков, медленно тронулись из деревни.

— Однако, что мы стоим на морозе? Занимайте дома!

Кох позвал к себе в комнату Клопикова:

— Садитесь.

Клопиков сидел, настороженно поглядывая на начальника, услужливо ждал приказаний.

— Видали?

— К сожалению, ах, к великому сожалению, пришлось увидеть эту грустную историю. Просто глазам не верил, как такое могло случиться. Это разбой, это же государственное преступление, очень даже просто-с… Хотя они и капитан, но поступили хуже бандита, простите мне за такое неуважение к немецкому офицеру…