И господин гаулейтер так стукнул кулаком по столу что перепуганный адъютант высунул на мгновение нос из соседней приемной.

— Действовать беспощадно. Я прикажу гестапо и СД перетрясти каждый дом на подвластной мне территории, из-под земли достать этого Костю. И если вы, господин генерал, не обеспечите этого задания, вы имеете все шансы попасть в племянники к этому… гм… дяде… Можете итти, ваши мелкие дела меня не интересуют!

Господин гаулейтер впервые вел такой серьезный разговор с Герфом, который числился его старым приятелем. Дружба — дружбой, а с телеграммами фюрера не шутят. Фюрер приказал принять самые суровые меры и не щадить даже высокопоставленных чиновников в тех случаях, когда они не справляются с ответственными заданиями империи.

Однако трудно справляться с этими заданиями. В памяти Кубе пронеслись сотни расстрелов, сотни разных приказов, тысячи плакатов, листовок, газет, со страниц которых оповещали или обещали все те же расстрелы и виселицы. А покоя как не было, так нет и сейчас.

Кубе телеграфно просил самого фюрера выделить кадровые дивизии, чтобы прочесать весь край и раз навсегда ликвидировать опасность, нависшую над коммуникациями и не дающую никакой возможности спокойно заниматься тыловыми делами: хлебопоставками, реквизициями, поисками нужного сырья, вербовкой рабочих рук.

От фюрера пришла возмущенная телеграмма.

Однако уже на следующий день было получено извещение, что по распоряжению главной квартиры в Белоруссию направляются дополнительные полицейские части и среди них целая эсэсовская дивизия. Но и этих сил не хватало. С этими силами можно было обеспечить сравнительный порядок в Минске да в двух-трех других крупнейших городах. А вокруг все пылало, бурлило, не поддавалось никакому успокоению.

Кубе ложился спать с отяжелевшей головой. Не шли в голову и ежедневные литературные упражнения. Пьеса не подвигалась ни на шаг. Все не находилось эффектных ситуаций, а слова были похожи на серые, стертые булыжники, которыми вымощена одна из улиц гетто. Кубе не лишен был суеверия. Утром, уезжая в гетто, он забыл взять свой пистолет. Он хотел уже вернуться домой, но услужливый адъютант вскоре доставил револьвер. Кубе поехал. Эта поездка испортила ему настроение на весь день. В одном из отгороженных углов гетто, куда загнан был целый эшелон гамбургских евреев, к нему бросился старик. Он бежал взволнованный, возбужденно размахивал порыжелым котелком. За стариком нерешительно двигалась толпа людей — молодые, дети, пожилые.

— О господин Кубе, я так рад увидеть вас!

Что-то знакомое послышалось гаулейтеру в этом старческом голосе. Солдаты из конвоя замахнулись прикладами на старика, гаулейтер приказал, однако, пропустить его.

И вот стоит перед ним старый человек, растерянно мнет в рукой котелок, что-то порывается сказать, но, запыхавшись ответа, еле произносит:

— Там… шестнадцатый год… лечил под Молодечно…

Кубе глядит на человека, на его седеющую бороду, на выцветшие глаза, выражение которых ежеминутно меняется. То они теплятся надеждой, то наполняются смертельной тоской. И Кубе вспоминает этого человека. Это был веселый полковой врач Шварц, — над ним порой подтрунивали, но его любили и уважали как очень полезного и чуткого человека. Он, доктор Шварц, действительно лечил его, раненого Кубе, в том далеком шестнадцатом году. Хотя рана и не была серьезной, но долго не заживала, и только благодаря заботам, а может быть, и веселому нраву этого врача он стал на ноги. У доктора Шварца были дочери, и за младшей из них некогда, еще до первой войны, ухаживал молодой Кубе. Вспомнил это и густо покраснел: как мало нужно человеку, чтобы навсегда испортить себе будущую карьеру. Если бы его, Кубе, неожиданно не перевели в другой полк, в другой округ, то вполне возможно, что этот седой человек долгие годы был бы его ближайшим родственником. Только стечение обстоятельств спасло Кубе от этого несчастья… Как условны, однако, людские понятия: счастье, несчастье…

И, стараясь придать своему голосу как можно больше спокойствия, равнодушия, он холодно спросил старого врача:

— Что вы хотите мне сказать, доктор Шварц?

— Я хочу сказать, что я счастлив, раз вы узнали меня. И еще я хочу сказать… я хочу вам сказать, просить вас…

Тут старик бросился на колени на серые камни мостовой:

— Во имя безвозвратного прошлого прошу вас об одном: спасите от смерти моих детей и внуков!

— А кто угрожает вашим детям и внукам!

— Боже мой, и это спрашиваете вы! Я старый человек, я знаю все… Нас привезли сюда на смерть… об этом кричат вот эти пыльные камни, они обжигают, они политы человеческой кровью! Я старый человек, я прожил свою жизнь… Их спасите от смерти, они в ваших руках, мои дети, мои внуки… они ни в чем, ни в чем не виноваты перед Германией… Боже мой, за что послал ты кровавые муки на нас!

Кубе нахмурился. Вся эта сцена была так неуместна, и он уже досадовал на себя, что разрешил конвоирам пропустить этого человека. Он коротко сказал:

— Встаньте на ноги, доктор Шварц, и не делайте тут беспорядка. То, что вы говорите, ложь. Германия не любит лжи, Германия уважает закон и порядок. Муки? Что ж… Я обещаю вам, что все это скоро кончится. Идите, доктор Шварц, к своим детям и внукам и успокойте их!

Подавленный, опустошенный, человек поднялся с колен и все благодарил, благодарил, прижимая к груди порыжелый котелок.

— О, я верю господину Кубе! Разве можно убивать людей только за то, что они другой веры? Я сам говорил это, сам говорил им! Но с людьми ничего не поделаешь… Они не хотят верить, не хотят! Как ужасно, когда человек не верит человеку!

Старик отдалялся от насупившегося Кубе. И казалось, что движется не человек, а тень его, прижатая к земле тяжестью унижения и мук.

На лице Кубе заиграли синие пятна, признаки гнева. Комендант гетто подскочил, как ошпаренный.

— К дьяволу! Всех, всех! Чорт знает что, подсовывать мне всяких умалишенных! Уничтожить! Сразу! В первую очередь!

Услужливый адъютант, понимавший начальника с полуслова, бросился с пистолетом в руке вслед за стариком. Он любил при случае проявить быструю распорядительность, приятную для начальства сообразительность и столь необходимую для офицера жестокость.

Старый врач удивленно взглянул на него, остановился.

— Тебе, доктор, выпала честь быть первым!

Адъютант выстрелил в старика не целясь и бросился к его детям и внукам. Это было сигналом. Треск автоматных очередей прокатился по всему гетто. Спешили сюда вызванные по телефону дополнительные полицейские части. Начиналась очередная расправа над обитателями гетто, воскрешавшая давно минувшие времена, когда люди-люди-звериохотились за человеком.

Тупорылые грузовики весь день возили трупы и сбрасывали их в огромные ямы у кирпичного завода. По улицам, вслед за грузовиками, тянулась кровавая тропа, и случайные прохожие в ужасе сворачивали в первые проулки, чтобы не ступить в живую человеческую кровь.

В течение нескольких часов убили более тридцати тысяч человек. Вечером состоялось короткое совещание у гаулейтера. Были руководители гестапо, СД, начальник полиции.

— Почему только тридцать тысяч? — сухо спросил Кубе.

— Не хватило патронов, господин гаулейтер.

— Что значит, не хватило патронов? Разве вам не известна инструкция: при экзекуции расходовать не больше чем по патрону на человека?

— При массовой экзекуции это невозможно, господин гаулейтер. Приходится стрелять из автоматов в толпу, в отдельные кучки людей. Всегда бывает большой перерасход патронов. Очень трудно с транспортом…

— Кто вас заставляет возить трупы? Выполняйте последнюю инструкцию господина Гиммлера: каждый осужденный должен сам доставить себя к могиле. Чтобы избежать впредь этих излишних трат, направляйте осужденных пешими колоннами к месту экзекуции. Да что я вам говорю, на это есть точные указания господина рейхсминистра.

Окончились одно и другое совещания, а удовлетворение прожитым днем не появлялось… Кубе, как всегда, лег спать в двенадцать часов ночи, но сон не приходил. Тревожили вести под Москвы, утешительного в них было мало. Невольно вставали перед глазами ссутулившаяся фигура старого врача, проблески надежды и радости в его глазах, когда он увидел его, Кубе. Мелькнула предательская мысль: почему, действительно, его надо было убить? В конце концов, что он сделал плохого лично ему, Кубе? Однако прочь все эти неуместные мысли, недостойные не только его, надежного соратника фюрера, но недопустимые и позорные для самого последнего немецкого солдата. Что значат в сравнении с будущим Германии какие-то бывшие знакомства, разные там сентиментальные истории или ни для кого не заметные недоразумения со своей совестью, со своим прошлым. Все это такие мелочи, такая пылинка в сравнении с большими государственными делами, с великой миссией германской империи, что эту пылинку легко смахнуть со своей совести.