— Видите, я не знаю, с кем имею честь говорить.

— Байсак! Понял — Байсак! Вот с кем имеете честь!

— Простите, но это мне еще ничего не говорит.

Байсак посмотрел на него, как обычно глядят на какую-нибудь козявку.

— Странно, однако… Гм… не знать Байсака! Можете благодарить бога, что я в хорошем настроении. Растолкуй ему, Сыч!

— Перед тобой, невежа, командир конно-партизанскою летучего отряда имени Байсака — сам Байсак.

— Тогда другое дело, по крайней мере знаем… — с плохо скрытой иронией сказал Александр Демьянович. — С партизанами приятно повстречаться.

— А вы что ж за люди?

— А мы… скажем, тоже партизаны.

— Какого соединения?

— Скажем… — на мгновенье запнулся комиссар, но решительно закончил: — из соединения Василия Ивановича.

Байсак нахмурился.

— Что за Василий Иванович? Не знаю такого, не слыхал… Чего не слыхал, того не слыхал… Сомик, на стол! — отрывисто скомандовал он ординарцу. Тот забегал, как на пружинах. Остренькая лисья мордочка, носик, как шильце, все время были в движении, суетились, принюхивались. Несколько раз он обращался к хозяйке:

— Алена! Ты гляди, может, сыр у тебя припрятан или масло, яички?

— Овдовели куры, хлопец мой, и твоя это работа была. Сам петуха подстрелил с пьяных глаз, когда заезжали в прошлый раз.

— И злопамятна же ты, тетка! Никак петуха того не забудешь. Ну, ладно. Накрывай стол да поскорей!

Он куда-то скрылся на несколько минут, повидимому, на соседний двор. Сыч молча чистил парабеллум, изредка бросая мрачные взгляды на Александра Демьяновича и Надю.

— Эй ты, стрелок, кинь свой пистолет и садись за стол! Еще колено себе прострелишь, оконфузишься перед девушкой.

В хату вбежал Сомик, начал расставлять на столе разные закуски. Вдруг, хлопнув себя пятерней по лбу, даже подпрыгнул на месте.

— А про главное-то и забыл, вот память куриная!

Сомик молнией метнулся из хаты, и не успел еще простыть его след, как он уже торжественно входил в горницу, неся в обеих руках по литровой бутылке. Вся его остренькая мордочка сияла, как зеркало на солнце, а носик жадно вдыхал воздух, так что трепетали ноздри.

— Во, товарищ начальник, прямо из-под коровки! Такой первачок, кабы Гитлер учуял, так на всю империю плюнул бы, чтобы его отведать. Зади-и-ристый, доложу я вам, как и положено для товарища командира.

— Ну-ну, хвастаться! — буркнул Байсак, опытным взглядом окинув бутылки.

— Алена, стаканчики, а начальнику кубок!

На мгновенье замявшись и взглянув на сидевших в хате, Байсак пригласил их:

— Садитесь, что ли, с нами, па-а-артизаны, выпьем для знакомства!

Александр Демьянович и Надя отказались.

— Мы только что пообедали, на нас не рассчитывайте.

— Ну что ж, была бы честь предложена. Нет у меня такого обычая, чтобы насильно людей потчевать.

Надя и комиссар вышли в другую половину хаты.

— Ну и типы, Александр Демьянович!

— Видать, из диких, — откликнулся комиссар, силясь вспомнить, где же ему довелось впервые увидеть этого человека. Перебирал в памяти разные случаи, встречи, людей, с которыми ему приходилось сталкиваться за последние годы. Но события последних дней заслонили, оттеснили куда-то далеко-далеко все то, что произошло в столь давние, казалось, времена.

— Пойти бы нам дальше, Александр Демьянович, — предложила Надя.

— А куда мы теперь пойдем, на ночь глядя. Тут сравнительно безопасно, немецкий гарнизон далеко. Вот завтра поутру и тронемся.

— Не нравится мне здесь!

— А что именно не нравится?

— Вояки эти. Больше с самогоном воюют.

— Вот мы с тобой и присмотримся к ним поближе, что они за люди, чем дышат.

— А что на них глядеть, их не так уж много.

— Дело не в том, Надя… Их немного, но они могут творить очень скверные дела. Они подрывают то, что делаем мы и все наши люди.

В комнату вошла хозяйка, тетка Алена.

— Я постелю вам, отдыхайте. Этих чертей не переждешь, как начали, так до утра не угомонятся.

— А что они там?

— Пьют, жрут, чтоб им подавиться!

— И часто они бывают у вас?

— Раньше они частенько жаловали, но в последний месяц куда-то запропастились. Мы уже надеялись, что бог нас избавил, наконец, от таких вояк-защитников, которых надо остерегаться так же, как немцев.

В хату вошел старый крестьянин. Он был заметно взволнован. Все клял, жаловался, упрашивал хозяйку:

— Сходи, Алена, к этому Байсаку, пусть прикажет своим… Разве это можно — последнюю телку со двора угнать? У нас раньше по закону, по разверстке… А разве так можно, чтобы такой произвол? Ты уж сходи к нему.

— Не пойду, дядька, и не проси. Разве ты не знаешь его?

— Ну давай вдвоем сходим.

— Вот привязался. Пойдем уж, что ли.

Но через несколько минут тетка Алена прибежала обратно, как ошпаренная.

— Говорила ж, не надо итти к ним. Пусть эта телушка пропадет, чтоб из-за нее над тобой гнушались.

Из-за приоткрытой двери доносилась беспорядочная суетня, громкая ругань. Чей-то голос выкрикивал:

— Вон, пока не пристрелил! Ишь ты, моду взяли!

И еще слышны были упреки и угрозы:

— Мы за вас кровь проливаем, а вы еще недовольны… Вам немцев надо, чтобы проучили вас… Пошел, пошел, не задерживайся!

— Сыч разошелся! А тот, Байсак, все отмалчивается, сопит только да пьет… А злости, как у хорька… Не любит, когда жалуются… — вполголоса сказала хозяйка. — Вы уж отдыхайте, а а постерегу, кабы еще хату не подожгли с пьяных глаз.

Байсак пил беспрерывно. Осушит кубок, упрется ладонями в щеки и все о чем-то думает, поглядывая на Сыча, а порой подмигивает Сомику:

— Сомик!

— Слушаю, товарищ начальник. Может, свежих огурчиков?

— Ерунда — огурцы. И мы с тобой ерунда, Сомик. Пыль мы с тобой, можно сказать. И я, и ты!

— Тут я с вами не согласен, товарищ начальник. Ну, я еще там при конях — служба, известно, пыльная, но и не хитрая: коням — овса, себе — что попадется, ну и о вас забочусь, чтобы сыты были. Но у вас команда целая, вы начальник, у вас вон какие дела большие. Какая тут пыль?

— Не понимаешь ты меня, Сомик. Пыль и есть мы с тобой, космическая пыль.

— Может, оно вам и виднее. А, по-моему, оно так выходит, что мы гитлеровцев должны в пыль превратить. Как ты, Сыч, на это смотришь?

— Не ты ли их превратишь?

— Не один я, а все мы вместе.

— Вместе… Вояка! Коням хвосты чистить, и то не управляешься.

— А кто фашистского часового убил, когда удирали? А кто машину с офицерами подорвал? А кто в полицейскую управу гранату бросил?

Сомик говорил быстро и после каждого вопроса стучал по столу рукояткой нагайки, с которой никогда не расставался. Тихо звякали бутылки, подскакивали стеклянные стопки.

Сыч смотрел на Сомика тяжелым, немигающим взглядом. И от этого взгляда Сомик кипятился еще больше:

— А ты вот, ты еще ни одного фашиста не убил! Только на словах храбрый, а как до дела дойдет, так за спинами прячешься, за начальниками.

— Пикни еще только слово мне, пристрелю!

— И скажу, и скажу! Весь отряд в одно слово говорит: не партизан, а мародер какой-то. Только и знает, где гуся подцепить, да к девчатам подлизываться. Кто позавчера девушку обидел, вояка?

Сыч медленно поднимался из-за стола, неловким движением доставая парабеллум. И вся фигура его, с приподнятыми плечами, с оттопыренной левой рукой, напоминала сову на взлете.

— А ну, попробуй, а ну! — захлебывался Сомик, бегая, как ошалелый, вокруг стола.

Байсак, наблюдавший за происходившим левым глазом, вдруг встрепенулся, стукнул кулаком по столу.

— Замолчи, Сомик, и ты, Сыч, садись! Садись, говорю, а то наведу на вас порядок, черти болотные!

И, выпив залпом кубок самогона, сразу осел, обмяк, потянулся к миске с капустой. Все бубнил под нос:

— Эх, Сомик, Сомик, и фамилия у тебя такая ласковая, где только мать тебя родила?!

— Сам родился, товарищ начальник!

— Вот видишь, сам… А зачем к другому, как слепень, пристаешь, цепляешься, как репей колючий? Чего вам не хватает?