Когда стемнело, Бёртона, Фрайгейта, Руаха, де Грейстока и Моната выпустили из-за загородки и отвели к питающему камню. Туда же согнали около двух сотен рабов, охраняемых примерно семьюдесятью стражниками Геринга. Граали рабов поставили на камень. Все принялись ждать. После того как отгремело синее пламя, граали сняли. Каждый из рабов открыл крышку, и стражники вынули из цилиндров табак, спиртное и половину еды.

У Фрайгейта плыло перед глазами, плечо нуждалось в перевязке, но кровотечение остановилось. Цвет кожи у него стал здоровее, хотя спина и почки болели.

— Ну вот, теперь мы рабы, — сказал Фрайгейт. — Дик, ты много думал об институте рабства. Что ты думаешь о нем теперь?

— То было восточное рабство, — ответил Бёртон. — При таком типе рабства, как здесь, у раба нет ни малейшего шанса обрести свободу. И никаких иных чувств, кроме ненависти, нет между рабом и рабовладельцем. На Востоке все было иначе. Безусловно, как у любого человеческого института, у рабства есть свои злоупотребления.

— Ты упрямец, — буркнул Фрайгейт. — Ты заметил, что не меньше половины рабов — евреи? Израильтяне, в основном из конца двадцатого столетия. Вон та девушка сказала мне, что Герингу удалось провернуть затею с «граалевым рабством» путем насаждения антисемитизма в округе. Безусловно, для того чтобы антисемитизм проявился, он должен был уже существовать. А потом, когда он с помощью Тулла захватил власть, он обратил в рабство многих из своих бывших соратников.

— Вот ведь дьявольщина, — продолжал Фрайгейт. — Строго говоря, Геринг не был таким уж отъявленным антисемитом. Он лично спорил с Гиммлером и другими нацистами, пытаясь спасти евреев. Но он представляет собой нечто худшее, чем отъявленный евреененавистник. Он оппортунист. Антисемитизм волной захлестнул Германию, и, чтобы занять место под солнцем, надо было плыть по течению. И Геринг поплыл, так же как и здесь. Такие антисемиты, как Геббельс и Франк, верили в те принципы, которые проповедовали. Извращенные и ненавистнические принципы, несомненно, но все же принципы. А вот жирный счастливчик Геринг — ему на евреев по большому счету было плевать. Он просто хотел их использовать.

— Это ладно, — прервал его Бёртон. — Но мне до этого какое дело? О, понял! Ну и взгляд! Ты готовишься прочитать мне нотацию!

— Дик, я восхищаюсь тобой так, как мало кем восхищался. Я люблю тебя так, как только может один человек любить другого. Я рад и счастлив, что судьба свела меня с тобой. Так, наверное, радовался бы Плутарх, если бы повстречал Алкивиада[45] или Тезея[46]. Но я не слепец. Я знаю о твоих слабостях, их много, и сожалею о них.

— О какой же именно на этот раз?

— О той книге. «Евреи, цыгане и ислам». Как ты только мог написать ее? Ненавистнический документ, полный чепухи, порожденной воспаленным сознанием, народных преданий, предрассудков! Ритуальные убийства, подумать только!

— Я тогда еще злился из-за несправедливости, пережитой в Дамаске. Меня выслали из консулата из-за того, что меня оболгали враги, среди которых…

— Этим не оправдать того, что ты написал ложь обо всех евреях сразу, — отрезал Фрайгейт.

— Ложь! Я написал правду!

— Может быть, ты думал, что это правда. Но я из того времени, когда стало точно известно, что это было не так. На самом деле ни один здравомыслящий человек из твоего времени не должен был поверить этому поклепу!

— Факты таковы, — не унимался Бёртон, — что евреи-ростовщики в Дамаске ссужали беднякам деньги под тысячу процентов. Факты таковы, что они так обходились не только с мусульманами и христианами, но и со своими соотечественниками. Факты таковы, что, когда мои враги в Англии обвиняли меня в антисемитизме, многие евреи в Дамаске выступили в мою защиту. Факт таков, что я высказал протест туркам, когда они продали синагогу дамасских евреев епископу греческой православной церкви, чтобы он превратил ее в православную церковь. Факт таков, что я пошел и убедил восемнадцать мусульман свидетельствовать в поддержку евреев. Факт таков, что я защищал христианских миссионеров от друзов[47]. Факт таков, что я предупредил друзов о том, что эта толстая и жирная турецкая свинья, Рашид-паша, подбивает их на бунт только для того, чтобы потом истребить. Факт таков, что, когда меня сместили с поста консула из-за того, что меня оболгали христианские миссионеры и священники, Рашид-паша и еврейские ростовщики, тысячи христиан, мусульман и евреев выступили на мою защиту, хотя тогда уже было слишком поздно. И еще факт таков, что я не обязан отчитываться перед тобой и кем бы то ни было в своих поступках!

Как это было похоже на Фрайгейта — завести разговор на постороннюю тему в самое неподходящее время. Может быть, он пытался, вместо того чтобы обвинять себя, обрушить злобу и страхи на Бёртона. А может быть, он и на самом деле чувствовал, что его герой обманул его.

Лев Руах сидел на земле, обхватив голову руками. Посмотрев на англичанина, он глухо проговорил:

— Добро пожаловать в концлагерь, Бёртон. Вот таков он на вкус. Впервые попробуете. Для меня-то это старая история, и я устал слушать ее снова и снова. Я был в нацистском лагере и сбежал. Был в русском лагере и сбежал. В Израиле меня сцапали арабы, и я сбежал.

Так что, может, мне и теперь удастся сбежать. Но куда? В новый лагерь? Им, похоже, нет и не будет конца. Люди вечно их строят и суют туда вечных пленников, евреев, и мало ли кого еще. Даже здесь, где мы все начали сначала, где должны были отступить все религии, все предрассудки перед светом воскрешения, мало что изменилось.

— А ну, заткнись! — рявкнул мужчина, стоявший рядом с Руахом. У него были рыжие, вьющиеся, словно пружинки, волосы, голубые глаза и лицо, которое было бы красиво, не будь сломан нос. Ростом он был в шесть футов и имел телосложение борца.

— Я Дов Таргофф, — представился он с четким оксфордским выговором. — Покойный офицер израильского флота. Не обращайте на этого человека внимания. Он из древних евреев, пессимист, тряпка. Такой будет корчиться у стены, а не встанет и не будет драться, как мужчина.

Руах закашлялся и сказал:

— Невежа! Я сражался и убивал! И я не тряпка! А ты чем теперь занят, бравый воин? Разве ты не раб, как остальные?

— Это старая история, — сказала какая-то женщина, высокая, черноволосая — она была бы настоящей красавицей, не будь так измождена. — Старая история. Мы деремся друг с другом, а побеждают наши враги. Вот так мы дрались друг с другом, когда Тит захватил Иерусалим, и мы перебили больше своих, чем римлян. Вот так…

К ней обернулись оба мужчины, и все трое принялись громко спорить. Они не умолкли, пока стражники не стали колотить их палками.

Потом Таргофф пробормотал разбитыми в кровь губами:

— Невыносимо… больше не могу. Скоро… в общем, я убью этого стражника.

— У тебя есть план? — радостно спросил Фрайгейт, но Таргофф промолчал.

Незадолго до рассвета рабов разбудили и отвели к питающему камню. И снова отдали им только часть пайка. После еды разбили на группы и развели в разные места. Бёртона и Фрайгейта увели к северной границе. Там их заставили работать вместе с тысячей рабов, и они весь день голышом жарились на солнце. Отдых наступил только тогда, когда их в полдень отвели с граалями к питающему камню и покормили.

Геринг собирался выстроить стену между горами и Рекой. Кроме того, он намеревался возвести вторую стену — по всей десятимильной длине берега озера, и третью стену — с юга.

Бёртону и всем остальным приходилось копать глубокую канаву, а потом таскать выкопанную землю на стену. Работа была тяжелая — кроме каменных заступов, у них ничего не было. Корни травы сплетались так прочно, что перерубить их удавалось только за несколько ударов. Землю и корни кидали на деревянные лопаты, а потом — на большие бамбуковые носилки. Несколько человек волокли носилки на верх стены, там землю разбрасывали и утрамбовывали, и стена становилась выше и шире.