— При жизни я слышал об этом языке, — сказал Бёртон. — Но ни разу практически с ним не сталкивался. Может быть, он и окажется полезен. Пока же я с ними займусь английским.

— Но ведь большинство людей здесь говорит на итальянском и словенском! — возразил Фрайгейт.

— Может, и так, хотя мы этого еще не знаем наверняка. Но я тут оставаться навсегда не намерен, уверяю вас.

— Можно было предположить, — пробурчал Фрайгейт. — Вам всегда на месте не сиделось, все тянуло куда-то.

Бёртон бросил на Фрайгейта тяжелый взгляд и начал урок. Примерно минут пятнадцать он муштровал своих учеников в распознавании и произношении девятнадцати существительных и нескольких глаголов и местоимений: «огонь», «бамбук», «цилиндр», «мужчина», «женщина», «девочка», «рука», «нога», «глаз», «зубы», «есть», «ходить», «бежать», «говорить», «опасность», «я», «ты», «они», «мы». Он хотел узнать от них столько же, сколько они узнают от него. Со временем и он научится говорить на их языках, какими бы они ни оказались.

Солнце озарило вершины восточной горной гряды. Воздух потеплел, и костер погасили. Второй день жизни после воскрешения был в разгаре. А они ничего, почти ничего не знали ни о мире, в котором оказались, ни о своей будущей судьбе, ни о том, кто определял их судьбу.

Из густой травы высунулась носатая физиономия Льва Руаха.

— Можно к вам? — спросил он. Бёртон кивнул, а Фрайгейт отозвался:

— Конечно, почему бы и нет?

Руах вышел из травы. Невысокая бледнокожая женщина с огромными карими глазами и приятными тонкими чертами лица вышла следом за ним. Руах представил ее как Таню Каувиц. Он познакомился с ней ночью, и они подружились, поскольку у них было много общего. Она была родом из семьи русских евреев, родилась в тысяча девятьсот пятьдесят восьмом в Бронксе, районе Нью-Йорка, стала учительницей английского языка в школе, вышла замуж за бизнесмена, который сколотил миллион долларов и умер в возрасте сорока пяти лет, дав ей возможность выйти замуж за замечательного человека, роман с которым у нее тянулся уже пятнадцать лет. А шесть месяцев спустя она умерла от рака. Рассказал об этом не Лев, а сама Таня, причем одним-единственным предложением.

— На равнине ночью творилась настоящая чертовщина, — сказал Лев. — Мы с Таней решили спастись в лесу. Вот я и решил разыскать вас и спросить, нельзя ли нам остаться с вами. Я приношу извинения за свои вчерашние непродуманные заявления, мистер Бёртон. Думаю, что моя точка зрения имеет под собой почву, но только те воззрения, о которых я говорил, следует рассматривать в контексте остальных ваших воззрений.

— Как-нибудь обсудим это, в другой раз, — ответил Бёртон. — В то время, когда я писал книгу, я страдал из-за порочности и лживости дамасских ростовщиков, а они…

— Конечно, мистер Бёртон, — оборвал его Руах. — В другой раз, как вы сказали. Я просто хочу, чтобы вы знали: я считаю вас очень способным и сильным человеком, и я хотел бы присоединиться к вашей группе. Кругом царит состояние анархии — если анархию можно назвать состоянием, — и многие из нас нуждаются в защите.

Бёртону не понравилось, что Руах прервал его. Он пробурчал что-то себе под нос и сказал:

— Пожалуйста, позвольте мне объясниться. Я… Тут встал Фрайгейт и сказал:

— А вот и остальные. Интересно, где это их носило?

Из ушедших девяти вернулись четверо. Мария Туччи рассказала, что, сжевав резинку, они ушли от лагеря все вместе, а потом оказались у одного из больших костров на равнине. Потом много чего случилось — драки, нападения мужчин на женщин, мужчин на мужчин, женщин на женщин, даже на детей нападали. В этой неразберихе группа распалась, и троих она встретила всего час назад, когда бродила по холмам в поисках каменного гриба.

Кое-какие подробности добавил Руах. Результаты действия жевательной резинки оказались трагическими, забавными или приятными — очевидно, в зависимости от индивидуальной реакции. На большинство людей резинка оказала возбуждающее действие, но оно оказалось не единственным. Взять, к примеру, супружескую пару, умершую в Опчине, пригороде Триеста, в тысяча восемьсот девяносто девятом году. Они воскресли в шести футах друг от дружки. Они плакали от радости, что снова вместе, в то время как другим парам не так повезло. Они благодарили Бога за этот подарок, хотя и высказывали громко претензии насчет того, что этот мир совсем не таков, как тот, что был им обещан.

Но они прожили пятьдесят лет в счастливом браке и собирались жить вместе вечно.

А через несколько минут после того, как они сжевали резинку, муж удавил жену, швырнул ее тело в реку, обнял другую женщину и убежал с нею во тьму леса.

Другой мужчина вскарабкался на гриб и разразился речью на всю ночь, невзирая на дождь. Тем немногим, кто слышал, и еще более немногим, кто слушал, он излагал принципы совершенного общества и то, как их осуществить на практике. К рассвету он так охрип, что мог только выкаркивать отрывочные слова. А на Земле он и голосовать-то редко удосуживался.

Какие-то мужчина и женщина, возмущенные всеобщим развратом, усиленно пытались разнять парочки. В результате — синяк, разбитые в кровь носы и губы и сотрясение мозга — у них. Некоторые мужчины и женщины всю ночь простояли на коленях, молясь и исповедуясь в своих грехах.

Некоторых детей жестоко избили, изнасиловали или убили, или и то, и другое, и третье. Но не все впали в безумие. Некоторые взрослые защищали детей или хотя бы пытались.

Руах рассказал о возмущении, высказанном хорватским мусульманином и австрийским евреем, в цилиндрах у которых оказалась свинина. Один индус непристойно бранился, потому что ему в цилиндре попалось мясо.

А еще один мужчина, крича о том, что все они попали в лапы к демонам, выбросил в реку сигареты.

А другие говорили ему:

— Почему ты не отдал нам сигареты, если они тебе не нужны?

— Табак — выдумка дьявола, это растение, выращенное в Эдемском саду сатаной!

Курильщик ответил ему:

— Мог бы все-таки отдать нам сигареты. Тебе бы за это ничего не было.

— А я бы все это адское зелье в реку выкинул! — прокричал первый.

— Придурок ты непроходимый, совсем чокнулся! — крикнул третий и врезал первому по губам. Не успел табаконенавистник подняться с земли, как на него набросились еще четверо и принялись избивать.

Потом табаконенавистник встал и, плача от ярости, крикнул:

— Что я такого сделал, чем это заслужил, о Боже мой, Господи! Я всегда был праведным человеком. Я отдавал тысячи фунтов на благотворительные нужды, я молился в Храме Твоем три раза в неделю, всю жизнь боролся с грехом и соблазном, и я…

— Знаю я тебя! — крикнула какая-то женщина — высокая, голубоглазая, красивая, с хорошей фигурой. — Я тебя знаю! Сэр Роберт Смитсон!

Он умолк и, часто моргая, уставился на нее.

— А я тебя не знаю!

— Не знаешь! А следовало бы! Я одна из тысяч девушек, что работали по шестнадцать часов в день, шесть с половиной дней в неделю, для того чтобы ты мог жить в своем большом доме на холме, одеваться в дорогое платье и чтобы твои собаки и кошки ели лучше, чем я! Я была одной из твоих девушек с фабрики! Мой отец батрачил на тебя, и моя мать на тебя гнула спину, и мои братья и сестры — те, что не были совсем больны или не померли из-за того, что слишком мало ели или ели дурную пищу, спали в грязной постели в каморках с крошечными окошками, или из-за того, что их кусали крысы, — все они гнули спину на тебя. Мой отец потерял руку — ее оторвало одной из твоих машин, а ты вышвырнул его, не дав ему ни пенни. Мать моя умерла от чахотки. Я тоже всю жизнь кашляла, мой прекрасный баронет, а ты пичкал себя вкусной едой, сидел в удобных креслах, позевывал на своей дорогой церковной скамье и швырял тысячами, чтобы накормить бедных-несчастных в Африке, да посылал миссионеров, чтобы те обратили в истинную веру бедняжек-дикарей. А я выкашляла все легкие, и мне пришлось пойти на панель, чтобы заработать денег и прокормить сестренок и братишек. И я подхватила сифилис, будь ты проклят, вшивый ублюдок набожный, потому что ты хотел выжать из меня последнюю каплю пота и крови, как из всех таких же бедняг! Я сдохла в тюрьме, потому что ты велел полицейским нещадно бороться с проституцией. Ты… ты!..