Монат сказал, что запись, должно быть, помещается в конвертер, превращающий энергию в материю и таким образом дублирующий наши тела. Такие вещи, как переломы костей, раны и болезни, вызвавшие смерть, каким-то образом устраняются. Ампутированные органы и члены восстанавливаются. Я сам наблюдал процесс регенерации, когда очнулся в предвоскресительной камере. Кроме того, все умершие в возрасте старше двадцати пяти лет были омоложены.

Далее Монат постулировал, что тела в предвоскресительных капсулах уничтожались после того, как регенерационный процесс был завершен. С восстановленных тел делалась новая запись, и она использовалась на окончательной стадии — на стадии Великого воскрешения, когда мы все вместе оказались здесь в Тот-Никогда-Не-Забываемый-День.

Монат также предположил, что воскрешение было совершено с помощью системы питающих камней. Иначе говоря, все эти камни глубоко под землей соединены какой-то сложной электрической сетью, и энергия поступает в нее от раскаленного железоникелевого ядра этой планеты.

И тогда Монат спросил: «Но главный вопрос вот в чем — ЗАЧЕМ?»

И тут Спрюс ответил: «Если б ты сам обладал возможностью осуществить подобный проект, неужели же ты не почел бы это своим моральным долгом?»

Монат ответил, что, вероятно, да. Но он вернул бы к жизни только тех, кто заслуживает второй жизни.

И тут Спрюс страшно разозлился. Он закричал, что Монат ставит себя на одну доску с Богом. Все люди, независимо от того, насколько они глупы, эгоистичны, мелочны, жестоки и так далее, должны получить еще один шанс переделать себя и стать достойными. Это не должно быть сделано за них; они сами каким-то образом должны поднять себя, так сказать, за собственные ботиночные шнурки.

Монат спросил Спрюса, сколько времени потребует такой процесс. Тысячу лет? Две? Миллион?

Спрюс опять рассердился и крикнул: «Вы останетесь здесь столько времени, сколько понадобится для процесса выздоровления! А затем…»

Он замолчал, глядя на нас так, будто ненавидел каждого в отдельности, а потом закончил: «Продолжительный контакт с вами заставляет даже самых крепких из нас перенимать кое-какие черты ваших характеров. Нам после этого приходится проходить через процесс реабилитации. Я сам чувствую себя уже нечистым…»

Один из советников, желая надавить на него сильнее, посоветовал подвергнуть его пытке огнем, чтобы развязать ему язык окончательно.

Спрюс крикнул: «Вы не посмеете! Я должен был сделать это раньше! Кто знает, что…»

Бёртон сделал драматическую паузу.

— А затем Спрюс умер.

Раздались изумленные возгласы, кто-то сказал: «Mein Gott!»[117]

— Да, но это еще не конец истории. Тело Спрюса было унесено для вскрытия. Всем показалось, что вряд ли возможно такое совпадение, чтоб у него случился инфаркт именно в тот момент. Совпадение было не только слишком благоприятно для него, но и неслыханно вообще.

Пока тело вскрывали, мы обсуждали случившееся. Кое-кто из нас считал, что Спрюс солгал. Или, скорее, сообщил нам полуправду. Все мы сошлись на том, что в долине есть люди, являющиеся агентурой этиков, а может быть, и самими этиками. Эти люди не имеют на лбах клейма.

Но похоже, что теперь мы больше не в состоянии выявить их, используя особенности зрения Казза. Спрюс будет возрожден где-то в штаб-квартире этиков, где бы она ни находилась. Он расскажет своим друзьям, что мы теперь осведомлены насчет символов. И конечно, они будут ставить такие же клейма на лоб своих агентов.

Это займет какое-то время, а пока Каззу, возможно, удастся найти еще кого-нибудь из них. Но этого не произошло. Ни он, ни Бесст не встречали больше никого, кто бы не имел клейма. Впрочем, тут тоже нет ничего удивительного. Ведь неандертальцам нужно рассмотреть людей при совершенно особых условиях и с очень близкого расстояния.

Часа через три врач, делавший вскрытие, явился для доклада. Он не обнаружил ничего особенного при анатомировании Спрюса. Ничего, что отличало бы его от других представителей рода homo sapiens.

И снова Бёртон сделал паузу.

— За исключением одной мелочи. Этой мелочью был крошечный черный шарик! Доктор нашел его на поверхности лобной части мозга. Шарик был соединен с церебральными волокнами тончайшими проволочками. Мы решили, что Спрюс в буквальном смысле этого слова пожелал себе смерти.

Каким-то образом шарик был связан с мыслительным процессом так, что Спрюс мог мысленно убить себя. Возможно, для этого был необходим какой-то код, мысленное повторение которого освобождало яд, поступавший прямо в мозг. Доктор не нашел никаких доказательств этого, но ведь он не располагал нужными химикатами, чтобы проделать точные анализы.

Во всяком случае, в теле Спрюса не было обнаружено никаких других изъянов. Что-то остановило его сердце, но доктор не знал, что именно.

— Значит, такие люди могут быть и среди нас? Вот здесь, у костра, в этой группе? — спросила какая-то женщина.

Бёртон кивнул, и все тут же оживленно заговорили. После минут пятнадцати галдежа Бёртон встал и напомнил своей команде, что уже время идти спать. По дороге к кораблю Казз задержал Бёртона.

— Бёртон-нак, когда ты упомянул, что Монат и ты гипнотизеры, это… ну… заставило меня подумать кое о чем. Я никогда не думал об этом раньше… и вообще, может, тут ничего такого и нет… но если…

— Ну?

— Да ерунда! Я уверен — ерунда. Только все-таки как-то странно. Понимаешь, я сказал тогда Спрюсу, что вижу, будто у него нет знака на лбу. Он несколько минут спустя ушел, но я ноздрями ощутил запах его страха. В это время тут были и другие — ели свой завтрак. Таргофф, доктор Штейнборг, Монат, Пит и еще кое-кто. Таргофф сказал, что надо собрать Совет, хотя это произошло уже после того, как Спрюс ушел. Монат и Пит поддержали его. Но сказали, что хотели бы расспросить меня еще раз. «Ты, — сказали они, — знаешь, как выглядят эти знаки. Они похожи друг на друга или различаются?»

Я сказал — различаются. Большинство из них… как сказать? Сходны. Именно так. Но каждый… Какого черта! Ты ж знаешь, как они выглядят, я же рисовал тебе картинки!

— Кроме того, что они похожи на китайские иероглифы, они больше ничего мне не напоминают, — сказал Бёртон. — Я думаю, что это символы, изображающие какую-то систему цифр.

— Ага, я помню, что ты сказал. Но дело в том, что Монат и Фрайгейт отвели меня в сторону еще до того, как мы отправились в твою хижину, чтобы рассказать, что случилось. По правде говоря, мы зашли в хижину Моната.

Казз помолчал.

— Ну? — нетерпеливо бросил Бёртон.

— Я стараюсь вспомнить и не могу. Я зашел в хижину, и это все!

— Что ты хочешь сказать этим «и это все»?

— Бёртон-нак, я хочу сказать, что это все. Я не помню ничего, что случилось после того, как мы вошли в хижину. Помню, я взглянул сквозь дверной проем. А потом помню только, что мы с Монатом, Питом и другими советниками идем к твоей хижине.

Бёртон почувствовал силу нанесенного удара, но еще не понимал, что это за удар и откуда он пришел.

— Ты хочешь сказать, что не помнишь ничего от момента, когда ты вошел в хижину, и до того, как вышел из нее?

— Нет, я не помню и как выходил из нее. Я внезапно оказался в сотне шагов от хижины Моната, я шел и разговаривал с ним о чем-то.

Бёртон нахмурился. Алиса и Бесст стояли на причале, оглядываясь и удивляясь, что задержало их мужей.

— Очень странная история, Казз. Почему ты не рассказывал мне об этом раньше? Ведь столько лет прошло после этого случая, ты что — раньше об этом не думал? Так, что ли?

— Нет, не думал. Странно, правда? Ни единой, самой мимолетной мысли. Я и теперь не вспомнил бы даже о том, как входил в хижину, если б Логу не заговорила об этом вчера. Она видела, как я вхожу туда, но так как ее потом не было среди нас, то она и не знала, что у нас тогда случилось.

Дело в том, что она стояла у входа в их общую с Фрайгейтом хижину. Фрайгейт, Монат и я собирались войти в нее. Но когда увидели, что там Логу, мы пошли к Монату. Совершенно случайно она упомянула об этом вчера. Мы вспоминали о том времени, когда были рабами, и кто-то назвал Спрюса. Тут она и спросила меня, о чем тогда разговаривали мы с Монатом и Питом. Она сказала, что часто думала о том, зачем им понадобилось говорить со мной наедине.