Его принципом было: «Закон государства — главный закон», сказал Пискатор.
Самуэло представил свою жену — Рахело. Она была еще ниже, но посветлее мужа, отличалась необычайно широкими бедрами и толстыми ногами, а ее лицо выражало неожиданную в такой женщине чувственность.
Отвечая на вопрос Джилл, она сказала, что родилась в краковском гетто в XIV столетии нашей эры. Пискатор позже рассказал Джилл, что Рахело была похищена польским аристократом и целый год просидела в заточении в его замке. Когда же она ему надоела, он вышвырнул ее за дверь, но все же наградил туго набитым кошельком с золотыми монетами. Муж убил ее за то, что у нее не хватило мужества покончить самоубийством, чтоб избавиться от позора.
Самуэло несколько раз гонял жену зачерпнуть питья из сосуда, наполненного безалкогольным цветочным соком. Жестом указывал ей, когда надо зажечь ему сигару. Рахело повиновалась с необыкновенной готовностью, а затем снова занимала место за его спиной.
Джилл с наслаждением дала бы пинка Рахело за ее добровольное подчинение древнему игу, приводящему к подобной деградации, а Самуэло — за его не менее древние самодовольство и самовлюбленность. Она вполне могла вообразить его молящимся и возносящим хвалу Богу за то, что не родился женщиной.
Позже Пискатор сказал ей:
— Вы страшно обозлились на епископа и его жену. Джилл даже не спросила, как он узнал об этом. Она просто ответила:
— Должно быть, он получил чертовский удар, когда очнулся здесь и узнал, что он отнюдь не один из избранников своего Господа. Что все кто попало — идолопоклонники, каннибалы, поедатели свинины, необрезанные псы неверные — все они дети Господа и все избраны…
— Все мы испытали шок, — сказал Пискатор. — И ужас. Разве с вами было иначе?
Некоторое время она глядела на него молча, а затем расхохоталась и ответила:
— Конечно, точно так же. Я была атеисткой, да и сейчас остаюсь ею. Была уверена, что я всего лишь плоть, а потому после смерти сразу стану щепоткой праха. Вот и все. Я была ужасно испугана, когда очнулась здесь. Но в то же время, ну, не в самом начале, а немного позже, я почувствовала какое-то облегчение Итак, подумала я, вечная жизнь все же существует. Затем еще позже я увидела такие страшные вещи, и мы оказались в таком странном месте, что, знаете ли, все это никак не походило ни на рай, ни на ад…
— Я знаю, — ответил он, улыбаясь. — А любопытно все-таки, о чем подумал Самуэло, когда увидел, что необрезанные goim[97] Земли были воскрешены без крайней плоти? Наверняка это сильно удивило его, равно как и факт, что мужчины тут не могут отращивать бороды. С одной стороны, Бог сотворил brises[98] на членах всех язычников, которые в этом нуждались, следовательно, это явно был иудейский Бог. С другой стороны, мужчина не мог больше обзавестись настоящей бородой, как того требовал Бог, но тогда Он никак не мог быть иудейским Богом. Всегда были и существуют такие вещи, которые изменяли и будут изменять наш образ мышления, — закончил Пискатор.
Он подошел к ней ближе, глядя на нее своими темно-карими глазами, прикрытыми тяжелыми веками.
— Приверженцы Церкви Второго Шанса разработали несколько великолепных идей по вопросу о том, почему мы были воскрешены из мертвых и кто все это сотворил. К тому же они не так уж ошибаются и по вопросу о том, каким образом или какими способами можно достигнуть поставленной перед нами цели. Цели, к которой человечеству следует стремиться, и тех Врат, которые наши неизвестные благодетели распахнули для нас. Но точность — это истина. Неточно мыслящая церковь ушла с главной дороги, или, лучше сказать, с единственной дороги. Что вовсе не означает, однако, что никаких других дорог вообще не существует.
— О чем вы говорите? — воскликнула Джилл. — Ваши слова столь же невнятны, как и высказывания этих поклонников Церкви Второго Шанса.
— Посмотрим… если, конечно, вы захотите посмотреть, — отозвался он. Потом Пискатор извинился и отошел к большому столу, где вступил в разговор с человеком, который только что пришел.
Джилл неторопливо направилась к Жанне Юган, намереваясь расспросить ее, что она имела в виду, называя себя послушницей Пискатора. Однако дорогу ей преградил де Бержерак. Теперь он широко улыбался.
— Ах, миз Галбирра! Я еще раз должен испросить у вас прощения за тот печальный инцидент. Виновник моего непростительного поведения — алкоголь. Я надеюсь, оно все же не совсем уж непростительное, но зато весьма вульгарное! Я редко выпиваю больше одной-двух унций, поскольку крайне отрицательно отношусь к состоянию, когда мой ум становится тупым. Алкоголь превращает меня в свинью, а мне не нравятся эти животные с копытами, хотя я обожаю их в нарезанном виде и жаренных либо на сковороде, либо на вертеле. Но в ту ночь мы рыбачили…
— Я не видела никакого рыболовного снаряжения, — сказала Джилл.
— Оно лежало по другую сторону питающего камня. А туман был так плотен, вы же помните, мадемуазель?
— Миз.
— И мы принялись болтать о Земле, о разных странах, о людях, которых мы знали там, о друзьях, погибших или плохо кончивших, о детях, которые умерли, о том, как наши родители плохо нас понимали, о врагах и о том, почему мы оказались здесь, ну и так далее, понимаете? Я очень разволновался, вспоминая, как там на Земле вообще, и особенно о своей кузине Маделине, и о том, как бы я поступил, будь я более зрелым и не таким наивным, как в те времена. И тогда…
— И тогда вы напились, — сказала она, стараясь сохранить на лице выражение спокойствия.
— И оскорбил вас, миз, хотя, клянусь, я не был уверен, что вы женщина. Этот туман, эти мешковатые одежды плюс помрачение моего ума…
— Забудем, — сказала она. — Только… Я уверила себя, что вы никогда не простите меня, поскольку вы как бы потеряли лицо, раз женщина сбила вас с ног. Ваше самолюбие…
— Не надо жить стереотипами! — воскликнул Сирано.
— И вы совершенно правы, — сказала она. — Я ненавижу падение и тем не менее постоянно спотыкаюсь. И так часто… Ладно, большинство людей — это просто ожившие стереотипы, не так ли?
Они стояли и говорили довольно долго. Джилл попивала пурпурный напиток, чувствуя, как внутри ее все постепенно согревается. Дым марихуаны становился все гуще, и Джилл внесла в эти клубы дыма свой вклад, время от времени затягиваясь сигаретой, зажатой между пальцев. Голоса становились все громче, и все чаще звучал дружный смех. Какие-то пары танцевали, обнимая друг друга за шею и преувеличенно шаркая подошвами.
Только Пискатор и Юган, по-видимому, ничего не пили. Пискатор курил сигарету — первую, как показалось Джилл, с того времени, как она пришла.
Комбинация алкоголя и наркотика дала ей приятное ощущение отрешенности. Ей казалось, что из ее плоти исходит красноватый свет. Клубы дыма приобретали почти осязаемые формы. Иногда уголком глаза она улавливала отчетливые контуры — дракона, рыбы, а однажды — дирижабля. Но когда она повернула лицо в ту сторону, то увидела лишь аморфные пласты дыма.
Однако, увидев плывущий по воздуху металлический чан, она поняла — хватит! Больше ни капли спиртного, ни одной затяжки «травки» весь вечер. Причина появления чана была очевидна — Сирано рассказывал ей о преступлениях и видах наказания во Франции его времени. Фальшивомонетчик, например, растягивался на огромном колесе. Палач ломал ноги и руки железным ломом, иногда превращая их просто в месиво. Казненные преступники висели в цепях на торговых площадях и гнили там, пока тела не вываливались из цепей. Кишки других бросали в чаны, выставленные для всеобщего обозрения, чтобы напомнить добрым гражданам о том, что им грозит в случае нарушения порядка.
— А улицы были завалены отбросами, миз Галбирра. Неудивительно, что те, у кого были деньги, чуть ли не купались в духах.
— А я думала, что это оттого, что вы редко принимали ванну.
