— Ну, смерть подходит к нам всё ближе и ближе, — сказал он.

— Ничего. Эта смерть хорошая, она конца не испортит, — ответил Валентин, всматриваясь в сумеречную даль.

Где-то далеко справа и впереди послышался дальний выстрел из тяжёлого орудия, и вслед за ним, как будто по сигналу, заговорили пушки.

Лошади, с закинутыми постромками стоявшие под горкой, настораживали уши на эти звуки и беспокойно переступали ногами.

Небо впереди вспыхивало, точно от дальних зарниц, и на нём то и дело сверкали какие-то искорки.

Львов был в приподнятом, возбуждённом настроении.

— Знаешь, — сказал он Валентину, — я считал себя конченым человеком. Внутри гнусная пустота была и каждую минуту ощущение этой пустоты. Летом пил, безобразничал и за каждый проступок ненавидел себя и презирал. Постой, как будто кричат.

Раздражённое воображение, в самом деле, каждую минуту обманывало слух: иногда вдруг начинало казаться, что где-то впереди и внизу кричат протяжным воем толпы бегущих людей; иногда даже чудилось, что слышен лязг сабель.

— Нет, так показалось, — сказал Львов и продолжал: — Я чувствовал себя ничтожеством, когда был один и мне всё казалось, что все видят моё ничтожество. Ведь, казалось бы, я свободный, обеспеченный человек, что мне ещё нужно? И вот нет! Гложет что-то неотступно. Точно не знал, куда себя деть.

— Говорю тебе, что нет у человека заботы мучительнее, как найти того, кому передать поскорее тот дар свободы, с которым это несчастное существо рождается… — медленно проговорил Валентин.

— Откуда это! Именно так! — воскликнул Львов. — Теперь же, когда нас собрали всех, сбили в кучу, всё снялось со своих мест, с меня точно спала какая-то тяжёлая ответственность. Я не знаю, в чём дело, но здесь, что бы я ни делал — вино, женщины, — я не чувствую никакого угрызения совести. Я свободен. Меня освободили, понимаешь?!

— От самого себя? — сказал Валентин, продолжая смотреть вперёд, в сгущающуюся темноту ночи.

Он встал и, подойдя к краю бугра, остановился там. Его высокая фигура неподвижно возвышалась на чуть светлевшей ещё полоске горизонта.

Львов долго смотрел в ту сторону, потом, не будучи в состоянии бороться с охватившей его вдруг усталостью, сел на ящик у колеса пушки и задремал.

Иногда он испуганно просыпался. На батарее было тихо. Вверху чернело уже ночное небо в осенних тучах, слышался храп лошадей, и по-прежнему впереди стояла неподвижная фигура Валентина.

Вдруг он проснулся от какой-то суеты вокруг него.

— Через полчаса снимаемся, — сказал голос Валентина около него.

Львов, чувствуя на лице туманную сырость, встал, стараясь прогнать сон из слипавшихся глаз.

К орудиям спешно подводили лошадей.

Уже брезжил рассвет, когда пушки, гремя железом и подпрыгивая на неровностях, тронулись на рысях под гору.

Чёрное небо постепенно серело и бледнело на востоке. На западе сбегали последние тучи и как будто всё больше и больше открывали свет.

В лощине белел туман. Лошади, сталкиваясь боками и раскатываясь ногами по лужам от вчерашнего дождя, спускались с крутого места.

Под горой уже стали встречаться двуколки с ранеными, ноги которых висели сзади и болтались. Иногда виднелась бледная рука.

Стороной дороги длинной вереницей тоже шли раненые.

— Как дела? — спросил командир батареи, придержав лошадь.

Один раненый с широкой курчавой бородой остановился и, затягивая зубами ослабевший на руке узел марли, сказал:

— Ничего. Народу что полегло, ужасти!

Лошади поскакали галопом. Орудия, повернутые жерлами назад, грохоча мотались по скользкой дороге из стороны в сторону. Уже виднелась по сторонам дороги свежеразрытая снарядами земля, потом стали попадаться лежавшие в различных положениях трупы в лощине на покрытой инеем траве. Одни лежали навзничь, другие — скрючившись, очевидно, раненные в живот, третьи — вниз лицом, с вытянутыми вперёд руками и с запёкшейся кровью в волосах.

В канаве ещё билась лошадь, лежавшая кверху ногами.

— Странно создан человек, — сказал Львов, который ехал рядом с Валентином. — Смотрю на эту картину, и хоть бы что! Ни страха, ни жалости. Какое-то полное равнодушие. Как будто эти трупы не имеют ко мне никакого отношения.

— Да, человек странно создан, — отозвался Валентин, оглядывая валявшихся мертвецов.

Около мостика через ручей, очевидно, ночью произошёл затор и свалка. На досках моста лежали несколько трупов с раздавленными руками и ногами, — по ним проехали чугунные колёса орудий.

Особенно бросался в глаза один офицер, который сидел, прислонившись спиной к перилам. Ноги выше колен были у него отжёваны тяжёлыми колёсами. Из бокового кармана убитого торчали какие-то бумаги.

Валентин соскочил с лошади, вынул эти бумаги и стал их дорогой рассматривать.

Львов выжидательно смотрел то на Валентина, то на листок бумаги, который он держал в руке, стараясь разобрать прыгающие на быстрой рыси строчки.

— Что там? — спросил Львов.

— Ничего особенного. Письмо жене писал, да не дописал. Пишет, что только вернулись из сражения, где приходилось по трупам и по живым на лошади скакать, — проговорил Валентин, — и его поразило, что он смотрел равнодушно на эти трупы, как будто они не имели никакого отношения к нему.

Львов содрогнулся, точно от холода, и почему-то оглянулся на сидевшего у перил моста мертвеца.

Батарея выехала из лощины, проехала по ровному, высокому месту и круто взяла направо, на возвышенность, откуда неожиданно открылся широкий вид.

Было раннее утро. Солнце только что выглянуло и осветило поля, перелески и широкую мутную Вислу на загибе.

Лёгкий к утру заморозок покрывал белым инеем нарытую землю укреплений. Виднелись дальние холмы, затянутые до середины тонким облачком лёгкого тумана или дыма, обвеянные призрачной белизной и чистотой. Торжественная тишина стояла в чутком чистом воздухе, высушенном лёгким морозом. Впереди и справа слышались редкие, разрозненные удары орудий.

Батарея остановилась в низких молодых соснах, что обыкновенно растут на песчаных буграх и почти по земле расстилают свои густые смолистые ветки с длинными тёмно-зелёными свежими иглами.

Валентин вышел между орудиями на край песчаного бугра.

Впереди и внизу широким холстом лежала река, налево по ту сторону её виднелась деревушка.

Около переправы, поблёскивая на утреннем солнце штыками, теснились войска, вступали на узкий понтонный мост и, чернея, двигались узкой лентой. Виднелись маленькие спешившие люди; между ними, точно лодки, проплывали санитарные двуколки.

Орудийные выстрелы стали веселее перекатываться за холмами. Люди у переправы тревожно засуетились и заспешили, как муравьи, и в это время вправо от моста поднялся фонтан воды и донёсся удар разрыва.

Наши батареи стали отвечать, и тяжёлые удары как бы начали перекликаться по холмам. Густая лента пехоты уже перешла через мост и стала мелкими точками растекаться за рекой в ширину. Послышались частые ружейные выстрелы, которые среди тяжких выстрелов орудий были похожи на треск хлопушек. Они то хлопали вдруг, то трещали вперемежку.

К Валентину подошёл Львов.

— Ты что здесь стоишь?

— Смотрю.

Справа от них стоял командир батареи с биноклем в руках. Иногда он подносил его к глазам, иногда отнимал и смотрел простым глазом, как бы проверяя, где находится то, что он видел в бинокль.

Солдаты-артиллеристы спешно подвозили на тачке снаряды, и орудия — то одно, то другое, — дёргаясь назад, окутывались дымом с коротким взблеском огня и оглушали стоявших на батарее.

— Наш командир с биноклем напоминает мне адмирала Нахимова при севастопольской обороне. У него так же фуражка поднялась сзади, — сказал Валентин.

— Если бы было ненастное утро, Валентин, — сказал Львов, — не было бы ничего красивого, а сейчас смотри, как хорошо!

Действительно, отсюда сверху далекие холмы, широкая река, переправляющиеся войска — всё казалось сказочной панорамой, а люди, стрелявшие за рекой из ружей куда-то вперёд, казались игрушечными, и не приходило в голову, что через несколько времени там будут лежать тысячи трупов и искалеченных людей, — так бодро и весело трещали выстрелы и перекатывались по холмам удары орудий.