Но я слышала и другой голос, звучавший громче.

«Борись!»

Эта мысль словно отдельно жила внутри меня. Она походила на горящий факел, колышущийся над кучей растопки, которую представляла собой моя истерзанная душа. Или на барабанный бой, призывавший мой темперамент к оружию.

Генри потер щеку.

— Не хочу с тобой ссориться, но тебе лучше не знать.

— Я не нуждаюсь в защите. Я не сломаюсь.

— Точно? — зло спросил Генри. — В последнее время ты не очень-то в себе.

«Борись!»

На языке забурлили слова. Ужасные, непростительные слова, которые необратимо разрушат нас.

Им вторили и мысли у меня в голове, которые звучали все громче и настойчивее, наполняя сердце безотчетным страхом.

«Борись!»

Я зажмурилась.

Мне… мне хотелось сделать Генри больно. Переломать ему кости. Расцарапать до крови. Эта мысль ужаснула меня.

Заворожила.

Замурлыкала.

— Возвращайся к своим друзьям, — процедила я сквозь стиснутые зубы. Дрожащие ладони сжимались в кулаки снова, снова и снова.

Генри вдруг поник.

— Дием, погоди, прости меня! — Он шагнул вперед и потянулся ко мне.

В панике, внешне больше похожей на отвращение, я отшатнулась. Генри выглядел так, словно я отвесила ему пощечину, но я боялась, что сделаю еще хуже, если он останется.

Намного хуже.

«Борись!»

— Ну же! — зарычала я на него. — Иди!

Несколько секунд Генри смотрел на меня с жестоким разочарованием в глазах, потом развернулся и вышел из комнаты.

Хуже ссоры с Генри могла быть лишь неловкая натянутость, возникшая потом.

В какой-то момент Генри вернулся в комнату и заснул рядом со мной, но на заре мы встали и собрали вещи, чтобы отправиться обратно в Люмнос, не перебросившись и словом.

Периодически взгляд Генри задерживался на мне, мышцы бугрились, словно он боролся с тягой заговорить, но он помалкивал, и я тоже молчала.

Пока мы стояли у трактира и готовили коней, двое мужчин — участников ночного собрания остановились пожелать нам счастливого пути. Я натянуто улыбнулась им и вполне вежливо поблагодарила, но, когда один наклонился и зашептал Генри на ухо, взгляд Генри перехватил мой, и моя улыбка погасла.

Мы выбрались на широкий, пустой участок Кольцевой дороги. Наши кони шли рядом, мертвую тишину нарушал лишь мерный стук их копыт.

Прошлой ночью я хотела сделать Генри больно.

Эта мысль терзала меня не переставая. Он всегда был моим вернейшим другом, был преданным и добросердечным… А мне вчера ночью хотелось разбить ему сердце, а потом переломать кости.

Самое страшное, я могла и не удержаться. Если бы Генри задержался и подошел ближе… Что, если бы я не остановилась?

Я всегда легко вспыхивала и гордилась этим. Гордилась несгибаемым духом в мире, который ждал, что я буду тихой, незаметной и раболепной. Но теперь эта искра проявлялась не в отваге или в невинных шалостях. Она стала разрушительной. Смертоносной.

Если не научусь контролировать себя в ближайшее время, боюсь, она уничтожит меня или тех, кого я больше всех люблю.

После нескольких часов отрешенного путешествия я сдалась и прервала болезненное молчание:

— Ты был прав.

Генри сразу же переключил внимание на меня и выглядел при этом так, будто еще ни одна короткая фраза не приносила ему такое облегчение.

— Нет, не был, — быстро возразил он. — То, что я наговорил, было совершенно не к месту.

— Нет, ты был прав. Во мне что-то сломалось. — На последнем слове мой голос дрогнул, и я зажмурилась. — Ну или, по крайней мере, почти сломалось.

Генри подвел коня ближе и легонько задел ногой мою.

— Это не так уж и страшно. Так вырабатывается характер. — Даже не глядя на Генри, я слышала дразнящие нотки в его голосе, деликатное предложение мировой.

И я тоже сделала шаг навстречу:

— Ты снова говоришь как командир.

— Сочту за комплимент.

Открыв глаза, я увидела, что Генри улыбается. Чудовищный груз приподнялся у меня с сердца — не исчез окончательно, но освободил достаточно места, чтобы кровь снова взыграла от знакомого порыва радости.

— Прости меня, — сказала я совершенно искренне.

— А ты меня. — Я знала, что Генри тоже искренен. — Я знаю тебя слишком хорошо, чтобы заставлять говорить о своих чувствах, но ты ведь понимаешь, что, если понадоблюсь, я буду рядом? Всегда. Что бы ни случилось.

Сердце болезненно сжалось, и я смогла только улыбнуться и кивнуть.

Еще какое-то время мы ехали молча, понемногу успокаиваясь после часов напряжения.

На этот раз молчание прервал Генри:

— Пару лет назад у меня на глазах Потомок убил смертного мальчика.

Мой взгляд метнулся к Генри, но он с мрачным видом смотрел прямо перед собой.

— Я что-то доставлял в Люмнос-Сити. Тот мальчишка нес груши с фермы на западе. Был он не старше четырнадцати, только-только школу окончил. Он переходил дорогу, но из-за ящиков в руках не заметил… — Генри судорожно вдохнул. — Один из них ехал на гигантском коне, таких огромных я в жизни не видывал. Никогда того коня не забуду — белый как снег, с черной отметиной между глазами и высокий, как дом. И с золотой лентой в гриве. Он скакал так быстро. Слишком быстро для оживленной дороги.

Генри содрогнулся, и у меня живот свело судорогой.

— Несчастный случай. Знаю, это был просто несчастный случай. Но Потомок… — Глаза у Генри загорелись от гнева двухлетней давности. — Он едва остановился. Боги, он ругал мальчишку за то, что тот испачкал его красивое, украшенное драгоценностями седло. Когда я сказал ему, что мальчишка погиб, он даже пальцем не пошевелил. Так и сидел на коне, разодетый в золото, и смотрел на труп как на пустое место. Потом он просто стряхнул с седла грязь и ускакал прочь.

Пальцы Генри стиснули луку седла. Ногти вонзились в кожу с такой злостью, что остались крошечные полумесяцы. Генри, вероятно, представлял, как стискивает что-то другое.

— Я носил тело мальчишки в три разные деревни, но ни в одной не знали, кто он. Я похоронил его на нашем участке, чтобы вернуть хотя бы его кости родным, если те когда-нибудь найдутся.

Меня аж мороз пробрал.

— Почему ты мне не рассказал?

— Потому что тогда пришлось бы рассказать и о том, что я сделал дальше. — Генри стиснул зубы, упорно не встречаясь со мной глазами. — Я так злился, Дием. Та трагедия что-то во мне надломила. Они же просто топчут нас, как того мальчишку, и им плевать. Бросают нас в грязь, словно наши жизни ничего не стоят. — Голос Генри взлетел, набрав громкости и страсти. — Я решил, что раз уж они забирают жизни у нас, то и я могу забрать жизнь у них, поэтому вернулся на ту улицу и стал ждать. Целую неделю я каждый день ждал, что тот Потомок снова поедет той дорогой. Я знал, что, когда это случится, я его убью. Мне было плевать на то, что в процессе мог погибнуть я сам. Я хотел, чтобы нас увидели, даже если это будет единственный способ заставить их смотреть.

— Генри… — грустно выдохнула я.

Я чуть не потеряла его и знать не знала об этом. Я дразнила Теллера или, может, работала в Центре, а Генри в нескольких милях от меня обрекал себя на верную смерть.

Я пыталась подобрать нужные слова, чтобы утешить Генри, сказать, что никогда не осудила бы его за это. Что я, как никто другой, знаю, каково этого — настолько потерять голову, что все остальное отходит на второй план и забывается. Но в таком случае мне пришлось бы раскрыть свой секрет.

Поморщившись, Генри рассказывал дальше:

— Меня нашел смертный мужчина. Он взглянул на меня разок и каким-то образом понял, что я затеял. Он сказал, что я могу бессмысленно умереть в единичном акте возмездия, а могу направить гнев на что-то большее. На что-то важное. На что-то, что заставит поплатиться куда больше Потомков. — Наконец Генри посмотрел на меня. Лицо его дышало спокойствием, даже благоговением. — Я говорил серьезно, когда сказал, что сделал татуировку, чтобы почтить Старых Богов. Они сберегли меня в тот день.