От его прикосновения ярко-оранжевое пламя моей злости потемнело до голодного красного.

— Привет! — шепнул Генри и нежно поцеловал меня в плечо.

— Привет! — Я наклонила голову набок в безмолвном приглашении и сомкнула веки.

Губы Генри медленно двинулись вверх по изгибу моей шеи.

— Выражение твоего лица так и не изменилось.

— Какое еще выражение?

— Говорящее «я хочу кого-нибудь убить». — Большим пальцем Генри скользнул под край моей туники и начал лениво скользить по чувствительной коже живота. — О чем ты сейчас думала?

«О том, чтобы бросить все и начать новую жизнь на другом конце континента».

— О том, что ты говорил чуть раньше, — вместо этого ответила я. — Как же ты выразился — нужно знать своего врага… причем близко?

Генри засмеялся, щекоча мне шею дыханием.

— Я беру свои слова обратно. Я хочу, чтобы по-настоящему близко ты знала только одного человека.

На последнем слове ладонь Генри скользнула мне вверх по ребрам и задела округлость груди, отчего меня пронзила искра желания.

— Могу сделать своим врагом тебя. — Я потянулась, погладила кинжал, висевший у Генри на боку, потом скользнула ладонью вниз по его мускулистому бедру.

— Тогда я без промедления сдаюсь. — Генри за бедра притянул меня к себе, и я почувствовала, какую именно часть тела он намерен сдать.

Я выгнула спину и негромко выдохнула:

— Сдаешься? Какая досада. Мне куда больше по вкусу хорошая схватка.

Я развернулась, схватила его за ворот и притягивала к себе, пока наши губы не встретились. Поцелуй получился горячим и требовательным, в глубокие, страстные выпады наших языков я вложила все свои бурные эмоции.

— Дием, я так долго этого ждал, — прошептал Генри, прижимаясь лбом к моему. — Прошли месяцы с тех пор, как мы вот так касались друг друга.

Началось все прошлой весной — одним теплым вечером мы перебрали эля и решили голышом искупаться в море. При свете луны наши нагие тела нашли друг друга, и так мы отбросили платоническую невинность юности.

Тот раз не стал первым ни для него, ни для меня, но для обоих — впервые что-то значил. Первым разом, когда к страсти добавилась близость с родной душой.

После того как пропала мама и моя жизнь рухнула, я отчаянно нуждалась просто в друге. Генри, не жалуясь, принял эту роль, готовый стать кем угодно, чтобы помочь в моем горе.

Но следующие месяцы изменили нас обоих. Наша милая наивность исчезла вместе с моей матерью. Мы оба стали жестче и злее, наши души огрубели от жизненных утрат.

Я относилась к Генри с прежней теплотой, только я больше не была беззаботной веселой девчонкой, на которую он запал. А я больше не видела в нем доброго, отзывчивого мальчика, которого когда-то знала.

Поэтому я не очень понимала, кто мы друг другу сейчас.

Я поерзала в объятиях Генри и снова впилась поцелуем ему в губы. Его грубая ладонь скользила по моей спине, играя с поясом. Одинокая женщина, заключенная в плену моей горячей от возбуждения кожи, требовала большего.

Другая рука Генри задела мой локоть, и я вдруг вспомнила то утро в королевском дворце. Тогда я рассудок потеряла от властных прикосновений принца Лютера и его пронзительного взгляда. Каждый раз, закрывая глаза, я видела, как его ледяной взгляд сверлит меня, оценивает, судит.

Потребность выжечь то воспоминание из памяти снедала меня. Я стянула рубашку через голову Генри и нетерпеливо завозилась с кожаными завязками его штанов.

— Снимай! — прорычала я.

— Да, мэм, — ответил Генри, криво усмехнувшись.

Он быстро распустил завязки и скинул брюки, но, прежде чем я успела его коснуться, подхватил меня под ягодицами, прижал к себе и поднял. Я зарылась пальцами в каштановые волосы, а он принес меня к нашим скаткам и вместе со мной опустился на землю. Несколько хриплых вздохов — и Генри, стащив с меня тунику, бросил ее через плечо.

— Противозачаточный тоник! — сипло выпалила я. — Он у меня в сумке.

Генри промычал в ответ что-то неопределенное, его губы скользили по моей обнаженной коже, смакуя согретую огнем плоть.

— Генри!

— Он вправду нам нужен? — пробормотал он мне в шею. — Кто мы такие, чтобы мешать воле Старых Богов?

Моя страсть немного поостыла, и я строго на него глянула:

— Ну если ты так настроен…

Я начала сползать с него, но Генри схватил меня за бедра и посадил обратно.

— Ладно, — буркнул он, потянулся к моей сумке и вытащил пузырек с зеленой жидкостью. Затем залпом проглотил тоник и улыбнулся. — Теперь могу я продолжить растлевать тебя?

Я подняла руки вверх:

— Растлевай.

Генри лег на меня и глубоко поцеловал, хотя в поцелуе было больше нежной ласки, чем жара страсти.

— Как мне этого не хватало, — шептал Генри.

Скользя вниз по моему телу, он прокладывал дорожку легких, как перышко, поцелуев мимо пупка.

Даже в тумане страсти Генри оставался нежным и заботливым. Таким он всегда был со мной — нежным до неприличия.

До меня в любовницы ему попадались тихие, милые девочки. Те, что застенчиво улыбаются, носят ленточки в волосах, никому не говорят ни одного недоброго слова и умудряются ладить со всеми. Я дразнила его из-за этого, но, если честно, втайне завидовала. Не только их отношениям с Генри, но и изысканной красоте, которой мне не хватало.

Я же была из тех, кто скор на расправу и не следит за словами, с острыми шипами и бурным характером. Во мне не нашлось бы и капли изысканного.

Порой я гадала, изменились ли вкусы Генри, или же он увидел меня с новой стороны — как заботливую целительницу, в отсутствие матери взявшую на себя заботу о семье.

Но целительницей я стала не по собственному желанию и не по собственному желанию вжилась в роль матери.

И я не желала быть нежной или изысканной. Я желала гореть.

Я сорвала с себя остатки одежды и развернула Генри, прижав его плечи к скатке. Он выпучил глаза, потом закрыл их со стоном удовольствия, когда я села на него верхом.

Мое имя слетело с губ Генри как ругательство. Он потянулся вверх, чтобы коснуться меня, но я прижала его руки к земле — уязвимая часть меня упивалась контролем. Я запрокинула голову и бросилась в пламя.

И я горела.

И я горела.

Я горела, пока мы двигались в унисон, шепча имена друг друга. Даже среди ночной прохлады наши тела блестели от пота. Я горела, бешено раскачиваясь на Генри в отчаянной попытке прогнать мысли о том, что ожидало меня — или кто ожидал — по возвращении в Люмнос.

Но даже когда мы оба пересекли черту и обмякли в объятиях друг друга, пламя во мне не погасло. Оно разгорелось сильнее, подпитанное неуемной досадой, обжигающей кожу изнутри.

Даже когда Генри обнял меня и его грудь начала мерно подниматься и опускаться, мои мысли ничуть не успокоились. Я смотрела в бездонное ночное небо и горела, горела, горела.

Я горела и гадала, как быстро пламя моей души спалит меня заживо.

Я знала, почему здесь нахожусь.

Мой разум бился, пинался, кричал, отказываясь повиноваться, но я понимала: противиться бесполезно. Ноги сами понесли меня вдаль по знакомой, тускло освещенной дороге. И на каждом шагу я просила их повернуть обратно или выбрать другую дорогу.

Я знала, где мои ноги остановятся, прежде чем это увидела. Сворачивая за угол, я приготовилась и затаила дыхание. Я отчаянно заставляла себя отвести взгляд, но усилие было тщетным. Я сражалась и проигрывала это сражение слишком много раз.

Как и прежде, внимание привлек всполох рыжего. Моя мать, закутанная в накидку, стояла спиной ко мне, лицом к высокому мужчине в элегантной одежде с дорогими украшениями.

Раньше, когда я видела этот сон, лицо мужчины было нечетким и смазанным, как забытое слово на кончике языка.

Но на этот раз я разглядела его во всех четких, ярких подробностях.

Глаза, как осколки льда. Острые как нож скулы. Темные брови, казавшиеся вечно нахмуренными.