Йенсен открыл рот. Закрыл.

— Я…

— Не надо, — оборвала я и отвернулась к полке с пустыми склянками. Пальцы сами потянулись к одной — и сжали горлышко так, что стекло заскрипело.

Я понимала, что любовь у нас не успела зародиться. А уважение скончалось в конвульсиях на холодном мраморном полу в ту ночь, когда все узнали, что я — бесприданница.

Йенсен опустил голову. Потом поднял глаза — молящие.

— Почему ты не сказал ему «нет»? — спросила я, не скрывая горечи. — Ты же взрослый мужчина.

Муж сжал кулаки — и вдруг резко отвёл взгляд, будто боялся, что я увижу в его глазах того мальчика у конюшни.

Голос дрогнул, прежде чем выдавил:

— Ты думаешь, я не пытался?

Йенсен осёкся. А потом тихо сказал:

— В десять лет я заплакал, когда он приказал убить моего коня. Ему было всё равно, что конь старый. Что он служил верой и правдой двадцать лет. И что я любил этого коня. Отец заставил меня стоять, пока палач бил его до тех пор, пока тот не перестал вставать…

Он посмотрел на свои руки, а потом осторожно отогнул манжету.

Я увидела старый шрам на его руке.

— Каждый раз, когда я пытался сопротивляться, он находил способ показать: моя слабость ранит других. А не его.

— Так борись за себя! — вырвалось у меня.

— Я не знаю, как, — прошептал он. — Я забыл, как это — быть собой.

Он поднял на меня глаза, полные слёз.

— С тех пор я знаю: если ты не сильный — ты мёртвый. А я… я не умею быть сильным.

А что, если бы у него была хоть капля поддержки? Может, всё было бы иначе? Может, я должна была стать для него этой поддержкой? И тогда бы всё изменилось?

Что за чушь мне в голову лезет?

«Нет, Эгла! Не вздумай его жалеть!» — стиснула я зубы. «Если человек сам не хочет, никто его не заставит! Перед тобой не маленький мальчик, которому нужна защита! Перед тобой взрослый мужчина! И пока он не научится защищать себя сам, никто его этому не научит!»

— Мне… нужно лекарство. Для отца. Сердечные капли, — произнес Йенсен.

Я рассмеялась. Коротко. Горько.

— Твой отец — симулянт! Он притворился, чтобы сломать меня! Ему не нужны капли — ему нужен страх! — почти выкрикнула я.

— Нет! — Йенсен сжал зубы. — На этот раз правда! У него приступы! Я видел! Своими глазами!

— Послушай, Йенс, — усмехнулась я, глядя на его светлые волосы. — Ты первый, кто должен желать ему смерти. Не надо на меня так смотреть. Мы — взрослые люди. После того, что он сделал с твоим конём, я бы не бегала ему за каплями.

Йенсен посмотрел на меня. И я поняла. Связь между жертвой и палачом куда глубже. Он не может без отца. Он не представляет жизни без стука трости, ледяного взгляда.

Я уже открыла рот, чтобы сказать «нет», но из-за прилавка раздался хриплый голос:

— Есть у нас капли. «Слёзы совы». Редкое средство. Сорок пять лорноров! — тут же усмехнулась Марта, а я сама обалдела от стоимости.

Марта вышла вперёд, держа в руке пузырёк с мутной жидкостью цвета тумана.

Йенсен заплатил, не торгуясь. Потом снова посмотрел на меня:

— Подумай, Эгла. Пожалуйста. Я так рад, что случайно нашёл тебя. Я просто объехал все аптеки в поисках лекарства, но они уже закрыты, а тут увидел, что есть еще одна, решил заглянуть и… встретил тебя. Неожиданно, правда? Но я рад… Очень рад…

Он сжал кулаки.

Слова застряли в горле. Он не договорил.

— Я искал тебя по ночлежкам, спрашивал у людей… Отец не знает. Он думает, что я езжу к Джиневре Коул. Я ему так сказал. Честно? Я не верил, что найду тебя, — сказал он тихо. — Отец говорит, что ты мертва. Что сбежала и замёрзла в канаве…

Он сжал кулаки.

Йенсен положил на прилавок кольцо с жемчужиной — то самое, что надел мне на палец у алтаря.

— Это… твое обручальное кольцо… Оно фамильное, — прошептал он, не глядя на меня. — Передавалось от матери к невестке… Сто лет. Его всегда отдавали той, кому принадлежит сердце.

Он сглотнул. И нервно осмотрелся по сторонам, словно его кто-то может подслушивать.

— Но я… я не могу оставить его у отца. Не после того, как он…

Йенсен не договорил, глядя на меня так, словно я должна была прочитать в его взгляде: «Я тебя люблю!».

— Я… взял его ночью. Пока отец спал. Это мой бунт. Жалкий, но мой.

Голос дрожал больше, чем руки.

— Не для того, чтобы ты вернулась. А чтобы ты знала: я помню, что клялся. Даже если не смог сдержать своей клятвы.

Он повернулся и вышел, не дожидаясь ответа.

Я смотрела на кольцо.

На жемчужину, что когда-то казалась мне символом новой жизни.

Теперь она выглядела как слеза.

Если он украл его у отца — его ждёт больше, чем гнев. Его могут вычеркнуть из рода. Лишить имени.

— Он… не расскажет отцу, — прошептала я сама себе. — Он вернул кольцо. Значит ли это, что он изменился?

Я не надела его.

Но и не бросила в ящик с просроченными зельями.

Просто завернула в чистый лоскут пергамента — и спрятала в карман фартука.

Пусть лежит там. Как напоминание: даже сломленные клятвы — всё равно клятвы. А я больше не верю в обещания, которые не подкреплены поступками.

Когда дверь закрылась, я обернулась к Марте, которая стояла у окна.

— Гляди-ка! А твой еще стоит! Смотрит на аптеку… Вон дождь уже пошел, а он все еще стоит…

Я стиснула зубы, понимая, что не хочу это слышать. Мне и так больно!

— Что ты ему продала?

Старуха усмехнулась, потирая ладони, как муха.

— Да так, — усмехнулась она. — Старое просроченное зелье от колик. Валялось оно тут у меня. Словно заговоренное. Вот его время пришло!

Я заперла на засов дверь, чувствуя легкую тревогу. Чувство было неприятное.

После ухода Йенсена я стояла у двери, прижавшись лбом к холодному дереву.

В кармане фартука лежало кольцо. Тяжёлое. Холодное.

Он не злодей. Он просто слаб. А слабые всегда бегут к сильным.

Но впервые я подумала: а что, если он не расскажет своему отцу обо мне? О том, что случайно нашел меня? О том, что виделся со мной?

Что, если это кольцо — не жест отчаяния, а первый шаг к свободе?

Я тут же отогнала эту мысль.

Свобода не начинается с колебаний. Она начинается с выбора.

А Йенсен уже выбрал.

Я бросила кольцо в ящик с пустыми склянками. Пусть лежит там — как напоминание: никогда не жди спасения от того, кто боится за себя больше, чем за тебя.

— Ты себе накручиваешь! — прошептала я вслух, будто пытаясь убедить не себя, а тень за спиной. — Зачем? Он же просто пришёл за каплями! Что он может сделать? Найти меня в этом переулке?

Но тревога не уходила. Она росла.

Как будто где-то за стеной уже стучали сапоги.

Мысли накручивали меня до нервного тика. Я уже знала, на что способен лорд Арвейн. И сейчас дело в Йенсене. Или он не рассказывает отцу. Или рассказывает.

Нет. Он расскажет отцу. Всё расскажет.

Не потому что злой. А потому что не выдержит. А отец… Отец не простит мне, что я вышла из-под его каблука. Он найдёт способ сломать меня — через закон, через позор, через голод. Лучше подготовиться. Пусть хоть что-то будет под контролем!

Я резко отпрянула от двери и обернулась к Марте:

— Марта… дай мне завтра немного денег. На краску. Белую. Я хочу вымыть стены и покрасить их. Сразу после уборки. Пока ещё не поздно.

Старуха сидела за прилавком, перебирая монеты, будто искала среди них ответ на вопрос: «Почему жизнь такая подлая?»

— Нет, — сказала она, не глядя на меня.

— Почему? — удивилась я. — Вчера ты сказала: «Попробуй заработать». Я заработала! У нас сегодня столько клиентов! Это рекорд! Скоро очередь будет…

И я мечтательно задумалась. Очередь… Как я мечтаю об очереди! Раньше она меня раздражала, но сейчас — это была цель!

Марта медленно подняла глаза. В них не было злобы. Была усталость. Глубокая, старая, как трещина в фундаменте.