За дверью наступила тишина. Потом Йенсен заговорил снова, голос дрожал еще сильнее:

— Отец смягчится, если ты будешь вести себя правильно, — прошептал он, и в его голосе появилась уверенность. — Я уверен. Если ты будешь вести себя правильно, он простит. И мы будем счастливы.

Его слова звучали как молитва, как манифест его собственной слабости. Он все еще верил в сказку, где достаточно быть «хорошей девочкой», чтобы все кончилось счастливо.

— Йенсен, — прошептала я, прижимая ладонь к двери. — Открой дверь. Пожалуйста. Ты можешь помочь мне сейчас. Ты можешь изменить все. Ты можешь стать сильным сейчас.

Пауза. Даже дыхание за дверью замерло.

— Нет, — произнес он через мгновение. — Я не могу. Я не могу жить без тебя. Я люблю тебя, Эгла. Я готов искупить вину. Просто дай мне шанс. Я знаю, что если выпущу тебя, ты уйдешь… Ты уйдешь от меня снова. Сбежишь… А я не хочу… Я не хочу жить без тебя! Понимаешь?

Я замолчала, чувствуя, как сердце разрывается на части.

— Ты должен был защитить меня, — прошептала я, и голос звучал как приговор. — Ты должен был встать между нами. Но ты не сделал этого. И теперь все кончено.

— Но я люблю тебя! — вырвалось у него, и в его голосе прозвучала паника.

— Нет, — ответила я, и это «нет» звучало твердо, как камень. — Ты просто не можешь без меня жить. Ты не можешь без того, к кому привык. Но это не любовь. Ты — жертва, которой нельзя протягивать руку помощи. Потому что твоя цель не выбраться, а утащить к себе и сделать такой же жертвой того кто пытается тебя спасти.

Я отошла от двери, чувствуя, как внутри все горит.

— Ты не любишь меня, — прошептала я, глядя на дверь. — Ты любишь себя. Ты любишь то, что я могу дать тебе. Но не меня.

Вспомнила Аса, как он держал мою руку, не боясь показать слабость. Вспомнила Гарта, как он смотрел на меня, не пряча своей ярости, своей страсти. Они боролись. Даже когда это могло убить их. А он… Он сидел и смотрел, как меня унижают. И это не любовь. Это слабость, замаскированная под любовь.

— Ты не можешь защитить даже собственное отражение в зеркале, — выдохнула я, чувствуя, как внутри что-то ломается окончательно. — А я не хочу такого человека в своей жизни. Я не хочу жить с человеком, который не может защитить даже себя. Потому что если ты не можешь защитить себя, ты не сможешь защитить и меня. А я заслуживаю того, чтобы меня защищали.

— Йенсен, — произнесла я, глядя на окно, сквозь которое не могла убежать. Взгляд застрял на тенях, танцующих на стенах. — Ты не можешь вернуть то, что разбил. Сломанное стекло никогда не станет целым. Оно может быть склеено, но трещины всегда останутся. И я не вернусь в клетку, из которой ушла. Я не хочу жить в клетке, где единственная моя функция — быть вам удобной!

Тишина.

— Эгла… — прошептал он, но я не ответила.

Я подошла к кровати, взяла платье служанки и бросила его в камин. Огонь ярко вспыхнул, пожирая ткань с ледяным шипением. Пламя отбрасывало тени на стены, будто отмечая момент, когда я перестала быть чьей-то собственностью. «Пусть сгорит в аду вместе с лордом Арвейном,» — прошептала я, сжимая кулаки, пока платье превращалось в пепел. 'Потому что я не вещь, которую можно бросить на огонь и забыть.

За дверью послышался стук. Йенсен что-то произнес, но я не разобрала. Голос его был полон боли, но я не могла жалеть его. Не сейчас. Не после всего, что произошло.

— Все кончено, — повторила я, впервые за долгое время чувствуя облегчение. — Ты выбрал свой путь. Я выбрала свой. И они больше не пересекутся.

За дверью стих шепот. Йенсен ушел.

Я осталась одна. Но впервые за долгое время я чувствовала себя свободной. Свободной от надежды, что он изменится. Свободной от мечты, что он наконец станет тем, кем должен быть. Свободной от того, чтобы быть кем-то.

Потому что поняла: свобода — это не отсутствие стен. Это знание, что даже в клетке ты остаешься собой. Это знание, что ты не вещь, которую можно переломать и сломать. Это знание, что твоя воля сильнее любой клетки.

И я останусь собой.

Даже если для этого мне придется сжечь весь мир.

Даже если для этого мне придется сжечь саму себя, чтобы вырваться из этого пламени.

Потому что лучше сгореть в огне, чем жить в ледяной клетке, где нет ни тепла, ни любви, ни чести.

В коридоре послышались шаги и постукивание трости. Они остановились возле моей двери.

— Ты готова приступить к своим обязанностям? — раздался за дверью ледяной голос хозяина.

Я не обернулась. Не дрогнула. Просто стояла у камина, глядя, как пепел от платья служанки поднимается вверх, словно душа той самой Эглантины, что когда-то верила в любовь, в семью, в честное слово.

Дверь распахнулась с таким скрипом, словно едва слышно закричала женщина.

«Даже скрип дверей в этом доме напоминает женский крик и плач», — подумала я.

Лорд Арвейн вошёл, как входит смерть — уверенно, без спешки, с тростью в руке и презрением на лице. Его глаза мгновенно скользнули по моему платью — тому самому, что дала мне Марта. Простому. Чистому. Живому. И его глаза распахнулись. Ещё бы! Такой дерзкий акт неповиновения.

Потом взгляд упал на камин. На угли. На дым, ещё не рассеявшийся под потолком.

— Где твоя униформа? — спросил он, и в голосе уже звенела угроза, как натянутая тетива.

Трость ударила об пол, а я сжала кулаки, понимая, что сейчас либо начнется отсчет моих последних минут жизни или первых минут настоящей свободы.

Время пошло.

— Сгорела, — ответила я, не поворачиваясь. — Как и твои надежды на то, что я снова стану удобной и послушной куклой в этом доме.

Мой ответ был четким и холодным. Я не сомневалась ни в одном своем слове.

Лорд Арвейн шагнул вперёд. Трость в его руке дрожала — не от слабости, а от ярости.

— Ты думаешь, я позволю тебе вести себя, как заблагорассудится? — процедил он. — Ты думаешь, я не сломаю тебя, как сломал свою жену? Она тоже сопротивлялась. Думала, что любовь спасёт её от моих правил. А потом я выбил из неё эту дурь. Удар за ударом. До тех пор, пока она не начала целовать мои сапоги с благодарностью.

Я медленно повернулась. Впервые за всё это время — не с опущенными глазами, не с дрожью в коленях. Я смотрела прямо в его мутные, злобные глаза, и в моём взгляде не было страха. Была решимость. Была боль. Была ярость, накопленная за время молчания.

— Ты не тронешь меня, — сказала я, наконец обернувшись. — Ни пальцем. Ни словом. Ни взглядом.

Он рассмеялся. Коротко. Жестоко. Как человек, который привык видеть, как все перед ним падают на колени.

— Ах, вот как? — Он поднял трость, и в его глазах вспыхнула та самая жажда насилия, что живёт в душах тиранов. — Я выбью из тебя эту дурь, как выбивал из неё. И ты будешь благодарить меня за каждый удар!

Он зарычал — да, именно зарычал, как зверь, загнанный в угол собственной жестокостью. Взмахнул тростью, но я не отпрянула. Не закрылась руками.

Я бросилась вперёд.

Не как жертва. Не как испуганная девчонка. А как зверь, загнанный в угол, у которого остался один шанс — выбить ружьё у охотника.

Его пальцы сжимали трость, как последнее оружие старого тирана. Но я была быстрее. Я схватила её за конец и рванула изо всех сил — не как жертва, а как охотница.

Мои пальцы вцепились в трость. Лорд Арвейн рванул её к себе, но я не отпустила. Я вложила в этот рывок всё — боль унижений, слёзы, которые не пролила, синяки, что не зажили до конца, и ту самую ночь, когда я бежала босиком по ледяной брусчатке, думая, что мир кончился.

— Ты⁈ — выдохнул он, ошарашенный. — Ты смеешь⁈

— Да, — вырвалось у меня сквозь стиснутые зубы. — Я смею!

Мы стояли, дёргая трость в разные стороны, как два воина в поединке за власть.

Лорд Арвейн был сильнее меня. Но я почувствовала, как внутри просыпается чудовище. Нет, не дракон. Просто чудовище, для которого не существует правил, милосердия, доброты.