Я фыркнула, хотя внутри что-то неприятно сжалось.

Чёрт удержать? А меня удержать он тоже сможет?

— Так что, — продолжает отец, глядя мне в глаза, — привыкай. Он будет с тобой везде. Даже если тебе это не нравится. Особенно если тебе это не нравится.

Я уже собиралась сорваться с места и выдать отцу всё, что думаю о его гениальной идее, как вдруг Вадим впервые заговорил:

— Ева.

Одно слово. Ровное. Без оттенков. Но оно разрезало воздух так, что я захлебнулась собственным ответом.

Он шагнул ближе, и пространство вокруг сузилось.

— Завтра. Семь утра. Кухня. — Его взгляд скользнул по мне, цепкий и наглый, как прикосновение. — Первое правило услышишь там.

Я выдохнула, но лёгкие будто не наполнились воздухом. В этот миг я поняла: он не просто станет моей тенью.

Он собирается вломиться в мою жизнь.

И сделать её своей.

Утро встречает меня отражением, которое я ненавижу. Синяк под глазом едва сошёл, но на лбу — тонкая розовая полоса, тянущаяся к виску. Словно метка. Я вожу по ней пальцем и думаю, как спрятать. Тональник ложится неровно, консилер бесполезен. С каждой минутой злость растёт — на дерево, на тот чёртов поворот.

— Отлично, просто идеально, — бормочу, откидывая кисть в сторону. Волосы распущу, пусть падают вперёд. Может, закроют. А может, и нет.

Спускаюсь вниз, ступени отдают холодом в босые ноги. На кухне пахнет кофе и свежей выпечкой. Тамара Васильевна уже суетится у плиты, в руках у неё деревянная ложка, которой она грозит воздуху.

— Вот и наша спящая красавица, — говорит она с улыбкой, но взгляд всё равно цепляется за мой лоб. Я делаю вид, что не замечаю.

И он там.

Вадим сидит за столом, кружка в руке, и выглядит так, будто ночевал в этом же кресле. Белая футболка, тёмные джинсы, волосы чуть взъерошены — но даже это ему идёт. Его глаза лениво скользят по мне сверху вниз, а потом он возвращается к кофе. Ноль эмоций.

— Доброе утро, — говорю я, больше обращаясь к Тамаре.

— Садись, я сейчас омлет подам, — отвечает она, и в её голосе есть то мягкое участие, которое меня раздражает ещё сильнее.

— Отец уехал на работу? — спрашиваю между делом, наливая себе кофе.

— Да, ещё рано утром, — отвечает Тамара, поправляя фартук.

— Кира заедет за мной, — бросаю я через плечо, пока копаюсь в кофемашине. Сказано так, будто вопрос закрыт.

— Нет, — Вадим отвечает сразу, даже не делая паузы.

Я замираю, медленно оборачиваюсь.

— Нет? — повторяю, прищурившись.

Он сидит за столом, локоть на спинке стула, кружка в руке. Спокоен. Слишком.

— Нет значит нет, Лазарева. Я тебя отвожу. С тобой хожу. Тебя забираю.

— Ага, и в туалет за мной пойдёшь? — я прищуриваюсь, наклоняю голову и улыбаюсь криво, как будто бросаю вызов.

Его взгляд скользит вниз — на долю секунды, достаточно, чтобы у меня внутри всё дернулось, — и возвращается обратно. Холодный. Резкий.

— Если придётся — пойду.

Ни тени сомнения. Ни намёка на шутку.

И меня от этого пробирает сильнее, чем если бы он закричал.

— Ты ненормальный, — я ставлю кружку на стол чуть громче, чем нужно, будто этим ударом могу разорвать тишину. — Ты вообще охрану путаешь с домашним арестом.

— А ты путаешь свободу с правом творить глупости, — он медленно откидывается на спинку стула. Его голос низкий, спокойный, но каждое слово давит так, что хочется врезать. — Придётся привыкнуть.

Он делает паузу, взгляд цепляет меня, как капкан.

— И первое правило, Лазарева, — его голос становится тише, но от этого только тяжелее. — Не выходить без уведомления.

Я стискиваю зубы, не отрываясь от его глаз. Он даже не моргает. Просто сидит и держит меня в капкане взгляда.

И я понимаю: игра только начинается.

Тогда я ещё не знала, что к вечеру возненавижу его до дрожи.

И что эта ненависть станет первой трещиной в ловушке, из которой уже не выбраться.

В университете он превратился в мою тень.

Не просто следил — он занимал всё моё пространство. Каждый мой шаг отражался в его шаге. Каждый вздох будто под его контролем. Он шёл чуть позади, но так близко, что я чувствовала тепло его тела в холодных коридорах.

Стоило мне замедлиться — он тут же оказывался рядом. Стоило остановиться — его тень перекрывала свет. И без единого слова делал очевидным: подойти ко мне теперь никто не рискнёт.

Парни, с которыми ещё неделю назад я флиртовала, теперь отворачивались. Один, заметив Вадима за моим плечом, выругался и свернул в другую сторону. Другой, уже поднявший руку, чтобы поздороваться, резко сделал вид, что просто поправляет волосы, и исчез.

Даже Кира, которую трудно запугать хоть чем-то, налетела на меня с привычным шумом — объятие, запах её дорогих духов, десяток вопросов наперебой:

— Где ты была? Почему молчала? Что у тебя с головой?

Я только вдохнула, чтобы ответить, как чья-то рука крепко легла мне на локоть. Тёплая. Уверенная. Без резкости, но так, что спорить было бессмысленно.

Вадим.

Он развернул меня так, будто Кира растворилась в воздухе, и повёл вперёд.

— Эй! — выкрикнула Кира мне в спину, но он даже не повернул головы.

Я шла рядом с ним, сжав зубы, чувствуя, как внутри закипает злость. Каждое его движение говорило: ты не управляешь этим днём, Лазарева. Управляю я.

Вадим, кажется, решил, что его утреннее «нет» было недостаточно убедительным, и перешёл на уровень максимальной опеки. На каждой паре он сидел в коридоре, но так, чтобы видеть меня через стеклянную дверь. На переменах вставал так, чтобы перекрывать проход к моей парте.

К обеду парни уже шептались за спиной, делая ставки, кто первый рискнёт заговорить со мной. Никто не рискнул. Девчонки косились на Вадима так, будто он новый герой их ночных фантазий, но я-то знала — он не герой. Он тюремщик.

Так, шаг за шагом, день стянулся в тугой узел раздражения. К вечеру, когда мы наконец вернулись домой, я мечтала только об одном — запереться в своей комнате.

Я захлопнула дверь так, что по коридору прокатилось эхо. И сразу увидела его очередную «милость» — белый лист на столе.

Ровный, аккуратный, будто издевка.

Правила.

Бросаю взгляд.

Первое: не выходить без уведомления.

Второе: не разговаривать с посторонними без разрешения.

Третье: соблюдать график.

Четвёртое: не спорить по поводу правил.

Улыбка сама по себе кривая и злая.

Он реально думает, что может поставить меня в рамки, как собаку на поводке?

Лист шуршит в пальцах, пока я сжимаю его, готовая порвать. И именно тогда замечаю крошечный штамп внизу:

«Набор №1».

Секунда — и в груди неприятно холодеет.

Набор.

То есть есть второй. Третий. Может, десяток. Он заранее знал, что я уничтожу этот.

Он знал.

В горле поднимается злость, горячая, едкая. Я всё равно рву бумагу на куски. Медленно, намеренно. Пусть подавится своими «наборами».

Клочки падают в корзину, как белый снег.

— Посмотрим, Морозов, — шиплю в тишину. — Если ты решил играть со мной в правила, я начну играть в хаос.

И в этот момент мне вдруг кажется, что в коридоре скрипнула доска. Будто он стоит там, за дверью.

Ждёт.

И улыбается своей ледяной, хищной улыбкой.

Кира ввалилась в комнату, как всегда, без стука, и сразу плюхнулась в кресло, расплескав по воздуху запах своих духов.

— У тебя тут подозрительно тихо, — сказала она, держа банку энергетика так, будто это бокал шампанского. — Даже скучно.

— А что должно быть? Оркестр? — я лениво перевернула страницу учебника.

— Нет, но с твоим характером — как минимум пожарная тревога, — она ухмыльнулась, делая глоток. — И давай, колись. Что это за тип вечно рядом с тобой ошивается?

— Вадим, — отозвалась я, глядя в окно.