Я почти давлюсь кофе.

— Ты… блядь, Кира…

Она усмехается, но это не весёлая усмешка — скорее, защитная.

— Я знаю, что ты сейчас скажешь. Что я дура, что это неправильно, что он меня использует.

— Так и есть, — я откидываюсь в кресле, скрещиваю руки. — А теперь давай рассказывай всё. Имя, кто он, как это вообще началось.

Кира закатывает глаза, крутит чашку в руках так, что ложка в ней звенит о фарфор.

— Имя я тебе не скажу, — отрезает она. — Даже не пытайся.

— Кира… — я прищуриваюсь.

— Нет, — повторяет она, но в голосе уже нет прежней твёрдости. — Просто… это началось на вечере.

Я киваю, в памяти всплывает её фотка в сторис: платье до пола, волосы волной, и тот её взгляд, который всегда значит «сегодня я сделаю глупость».

— Вот там, — продолжает она, — всё и началось. Один разговор, потом танец… и понеслось.

— И ты даже не пытаешься это прекратить? — спрашиваю я, хотя ответ вижу по её лицу.

— Нет, — спокойно признаётся она. — Потому что он… блядь, Ева… он меня убивает и оживляет одновременно.

Кабинет Астахова снова встречает меня тишиной и тем самым запахом кофе, кожи и чего-то дорогого, что невозможно купить в обычном магазине.

Сажусь в кресло, и он, как всегда, не спешит начинать. Просто смотрит, будто ждет, когда я сама начну распутываться.

— Какой в твоих глазах была мать? — спрашивает он вдруг, тихо, но так, что этот вопрос будто разрезает воздух.

Я моргаю. Не ожидала.

— В смысле… какой?

— В твоей памяти. В твоём восприятии, — уточняет он, слегка наклонив голову. — Не то, что говорили другие. Не то, что ты узнала потом. Только то, что видела ты.

Я опускаю взгляд на руки, переплетаю пальцы.

— Она… — голос чуть срывается, но я делаю вид, что это просто из-за сухости в горле. — Она была светом. Понимаете? Не в том смысле, что всегда счастливая. Она могла злиться, могла кричать… но даже тогда от неё было тепло.

Я на секунду зажмуриваюсь, и картинка возвращается слишком чётко: её руки в муке на кухне, смех, когда она подбрасывала тесто, и запах духов, который я до сих пор чувствую в случайных толпах.

— Она умела смотреть так… будто я для неё — целый мир, — говорю тихо. — И… — я сжимаю пальцы сильнее, — и иногда я думаю, что именно это её и сломало.

Астахов слегка кивает, не перебивая.

Он чуть подаётся вперёд, локти на подлокотниках, пальцы сцеплены.

— Что значит — сломало?

Я прикусываю губу.

— Ну… просто. Она была слишком… хорошей. Для этого дома. Для отца. Для всего, что нас окружало.

— Это твоё предположение или факт? — голос мягкий, но в нём есть то самое давление, которое чувствуется сильнее, чем крик.

— Не знаю, — выдыхаю. — Я тогда была ребёнком. Но… иногда я ловила её взгляд… — я поднимаю глаза на него, и он слушает так, будто каждое моё слово — ключ. — И понимала, что она не здесь. Что она… уже где-то далеко.

— И это было задолго до того, как она умерла? — спрашивает он, и мне приходится моргнуть, чтобы сбить подступившую к глазам влагу.

— Да, — признаю тихо. — Задолго.

— Ты хочешь сказать, — он выдерживает паузу, — что твоя мать… в какой-то момент перестала хотеть жить?

В груди будто щёлкает. Я хочу отмахнуться, сказать, что он перегибает, но слова застревают.

— Я не знаю, — повторяю упрямо, но звучит это уже не так уверенно. — Я… не знаю.

Он откидывается в кресле, но глаза не отпускают.

— Иногда полезно честно ответить на вопрос, который страшно даже себе задать, — говорит он спокойно. — Даже если ответ тебе не понравится.

Я отвожу взгляд, потому что он прав.

Он медленно тянет руку вперёд, кончиками пальцев касается моей — лёгкое, почти невесомое прикосновение, но от него почему-то по спине пробегает холодок.

— Ты так похожа на неё… — голос Астахова меняется, становится тише, мягче, будто он сам этого не замечает. — Очень похожа. Иногда, когда ты заходишь в кабинет… я думаю, что это она.

Он не мигает, смотрит прямо, и в этом взгляде нет ни профессиональной отстранённости, ни той осторожности, с которой он обычно держит дистанцию. Это что-то другое.

— Это… странно, — произносит он почти шёпотом, — иногда я даже ловлю себя на том, что хочу сказать ей что-то… а понимаю, что передо мной ты.

Слова звучат так, будто он говорит не мне, а самому себе. И в этой секунде есть что-то гипнотическое — тихое, тянущее, опасное.

Я замираю, не зная, стоит ли отдёрнуть руку или остаться, но он продолжает смотреть, словно изучая моё лицо на предмет знакомых черт.

Его взгляд ещё секунду держит меня на месте, а потом — будто что-то щёлкает.

Астахов резко отдёргивает руку, откидывается в кресле, словно между нами только что не произошло ничего особенного.

— Сеанс окончен, Ева, — голос снова сухой, собранный, привычный. — Ты можешь идти.

Я моргаю, пытаясь перестроиться на этот холодный тон, и встаю, чувствуя, как ноги словно ватные.

— Ладно… — выдавливаю, но он уже занят своими записями, будто меня здесь и не было.

Дверь за мной тихо захлопывается, и коридор кажется непривычно длинным и пустым. Внутри — странный коктейль: лёгкое напряжение, что-то тревожное и не до конца понятное, и при этом… будто тонкая нитка тянется от его слов к моим мыслям.

Я иду по коридору, не глядя по сторонам, и внезапно в памяти всплывает тот старый снимок матери.

И надпись на обороте.

Загляни под половицы пола. Те, которые смотрят криво.

Дом ночью — чужой.

Каждая тень длиннее, чем должна быть, каждый шорох — громче.

Я иду по коридору босиком, сжимая в ладони записку.

Половицы, которые смотрят криво.

В моей комнате пол идеален. Я проверила всё — каждый угол, каждую щель. Но слова мамы не отпускают, и мысль крутится в голове, как заевшая пластинка: может, она говорила не про мою комнату?

Минуты тянутся, пока я иду по длинному коридору к гостиной. Здесь темно, только редкие блики луны ложатся на пол. Я медленно двигаюсь, чувствуя дерево под ступнями.

Почти в центре комнаты — лёгкий перекос. Если смотреть под углом, одна доска словно чуть выше остальных.

Сердце бьётся в горле. Присаживаюсь, провожу пальцами по краю. Доска слегка шатается. Поддеваю ногтем — но она плотно встала на место.

Я уже собираюсь сдаться, как под пальцами нахожу еле заметный зазор. Ещё одно усилие — и доска с тихим щелчком приподнимается.

Из щели тянет пылью и чем-то старым, металлическим.

Я опускаю руку внутрь, и пальцы натыкаются на что-то твёрдое. Вытаскиваю — маленький конверт, жёлтый от времени.

На конверте нет адреса, только аккуратные, знакомые до боли буквы: Не открывай при посторонних.

— Что ты там делаешь? — голос за спиной холодный, ровный, и я вздрагиваю так, что чуть не роняю находку.

Обернувшись, вижу Тамару Васильевна. Она стоит в дверях гостиной, руки сложены на груди, взгляд — цепкий, изучающий.

— Уже поздно, Ева, — говорит она тихо, подходя ближе. — И, судя по твоему лицу… ты только что нашла что-то, чего не должна была.

Её взгляд скользит к доске в полу, а потом к моей руке.

Я зажимаю конверт пальцами так, что костяшки белеют.

Тамара приближается медленно, будто хищник, чтобы не спугнуть добычу.

На её каблуках пол почти не скрипит, но я всё равно слышу каждый шаг — слишком отчётливо.

— Покажи, — говорит она, кивая на мою руку.

— Это… ничего, — отвечаю слишком быстро, и в ту же секунду понимаю, что этим только привлекла внимание.

— Ева, — её голос понижает тон, становится мягким, почти ласковым, и от этого по коже бегут мурашки, — мы же знаем, что в этом доме нет ничего случайного.

Она тянет руку вперёд, но я, не отводя взгляда, прячу конверт за спину.

В глазах Тамары загорается что-то опасное.

— Ты ведь понимаешь, — произносит она тихо, с паузами, как будто каждое слово весит килограмм, — что если Виктор узнает… у тебя будут проблемы. И у него тоже.