— Смотри, Ева, — шепчет. — Ты сама этого хотела.

Он берёт себя в руку, медленно проводит ладонью от основания до головки, будто дразнит не только меня — но и себя. Я кусаю губу, дыхание сбивается.

— Плохо себе представляешь, во что вляпалась, — добавляет он. — Я держал себя слишком долго. И не собираюсь быть нежным.

Я не отрываю глаз. Проклятая дрожь прокатывается по позвоночнику, и я понимаю — назад пути нет. И, чёрт возьми, я этого не хочу.

Он наклоняется. Проводит рукой по моему бедру — от колена вверх, выше, между ног. Его пальцы — грубые, уверенные — раздвигают меня так, будто я его собственность. Изучает. Чувствует.

— Чёрт, — выдыхает. — Ты уже готова. Горячая. Вся — для меня.

Я подаюсь вперёд. Хватаю его за плечи. Вцепляюсь ногтями в кожу.

Он рычит. В прямом смысле. Не громко, но это нечто первобытное.

Он нависает надо мной, прижимая запястья к подушке, дыхание тяжёлое, грудь ходит ходуном.

— Расставь ноги, — выдыхает. — Полностью.

Я слушаюсь. Он скользит внутрь — глубоко, до конца.

Всё сжимается. Взрывается. Я выдыхаю его имя — хрипло, неосознанно, будто молитву.

Он замирает на секунду, вцепляется в простыню у моей головы и шепчет:

— Блядь, какая же ты узкая.

Я захлёбываюсь воздухом, пальцы вцепляются в его спину, ногти оставляют красные полосы. Всё внутри будто плавится, как будто я больше не управляю телом, не понимаю, где кончаюсь я — и начинается он.

— Ты вся… — его голос низкий, сорванный, — будто создана для этого.

Он двигается. Ритм медленный, мучительный. Я не выдерживаю и выгибаюсь под ним.

— Вадим… — хриплю.

Он ловит мой взгляд, прижимает лоб к моему, дышит со мной в унисон.

— Посмотри на меня, — приказывает. — Не отворачивайся.

Я срываюсь на стон, не в силах держать внутри то, что поднимается волной — горячей, необратимой. Он всё глубже, всё быстрее, и каждый толчок будто стирает границы между болью и наслаждением. Между телом и разумом. Между «можно» и «уже слишком поздно».

— Ева, — выдыхает он, как предупреждение, как молитву.

Я хватаюсь за него — за плечи, за волосы, за реальность, которую теряю в этом бешеном ритме. Он двигается, не сводя с меня взгляда, будто пишет на моей коже что-то, что уже не сотрётся.

— Чёрт… — он шепчет, глухо. — Ты…

Он не договаривает. Только сжимает сильнее, двигается быстрее. И я понимаю — он тоже на пределе.

Моя спина выгибается. Внутри всё сжимается, натягивается до грани, и…

— Вадим, — шепчу. — Я… не могу…

— Можешь. — Он почти рычит. — Со мной можешь всё.

И в следующую секунду я теряю себя.

Оргазм взрывается изнутри, будто ломает каждую клетку. Я стону, срываясь в крик, не стесняясь, не думая, просто отдаваясь ощущению. Вадим ловит меня, держит крепче, прижимает, будто не отпустит даже тогда, когда всё закончится.

Он приходит в следующее мгновение. Резко. С глухим выдохом у самого уха. Тело его напрягается, и я чувствую, как волна прокатывается сквозь него.

Мы остаёмся сплетёнными. Горячими. Без остатка.

В его дыхании — тяжесть, в моей груди — тишина после шторма.

Я лежу, ещё чувствуя, как сердце бьётся в висках, как кожа пульсирует там, где его руки держали меня так, будто я — единственное, что он собирался удержать в этой жизни. Воздуха мало, мысли спутаны.

— Боже… — выдыхаю, и голос предательски дрожит. — Что мы сделали?

Мой взгляд цепляется за его лицо, такое близкое, слишком близкое. — Если отец узнает… он нас убьёт.

И тут меня накрывает другая мысль — холодная, как лёд. — Камеры. Они же видели, что я пошла в твою комнату.

Вадим даже не моргнул. Только чуть прищурился, и в глазах блеснул тот опасный огонь, от которого у меня внутри снова становится жарко.

— Не беспокойся за камеры, Лазарева. — Его голос низкий, уверенный, будто вопрос уже решён. — А вот за то, что было между нами…

Он наклоняется ближе, так, что я чувствую тепло его дыхания у губ.

— Решает одно. Теперь ты — моя.

Его слова падают на меня, как цепь.

Теперь ты моя.

Я смотрю на него, и внутри всё рвётся на части. Часть меня хочет ударить его, крикнуть, что он не имеет права так говорить. Другая — готова согнуться под этим весом, потому что от него невозможно уйти.

— Ты думаешь, можешь просто… сказать это, и всё? — мой голос звучит тише, чем я хочу. Слишком тише.

— Я не думаю, — он отвечает слишком спокойно. — Я знаю.

Его взгляд цепляется за моё лицо, скользит ниже, туда, где на коже ещё горят следы его рук. Я машинально подтягиваю простыню, как будто это может вернуть контроль, который я давно потеряла.

— Если отец узнает… — начинаю я, но он перебивает:

— Он не узнает. Не потому что ты спрячешься. А потому что я этого не допущу.

Я не знаю, почему эти слова звучат не как защита, а как приговор.

Он встаёт с кровати, двигаясь спокойно, словно у нас впереди вечность. И всё же в каждом его движении — намёк на то, что эта вечность будет принадлежать ему.

Я остаюсь сидеть, сжимая простыню в руках, и понимаю страшное — в его «моя» нет ни капли фигуральности. Это не игра, не метафора. Это — факт.

И что-то внутри меня шепчет: ты даже не хочешь этому сопротивляться.

Вадим здесь не просто мужчина, он как стихия: давит, захватывает, ломает контроль, и его «ты моя» звучит как приговор и клятва одновременно.

Кабинет Астахова пахнет кофе, кожей и чем-то ещё… дорогим, но не притворно. Большое окно в пол, свет режет глаза, хотя снаружи пасмурно.

Я сажусь в кресло напротив него. Он не суетится, не записывает ничего сразу. Просто смотрит. И это раздражает больше, чем если бы он начал засыпать меня вопросами.

— Как ты себя чувствуешь сегодня, Ева? — наконец спрашивает он, спокойно, как будто мы встретились на чашку чая.

— Нормально, — отвечаю, опуская взгляд на свои руки. На ногте трещинка, цепляется за подлокотник. — А вы?

Он слегка улыбается краем губ. Не так, как улыбаются вежливые люди. Так, будто я только что сказала что-то о нём, а не просто вернула вопрос.

— Я здесь не для того, чтобы говорить о себе, — мягко отрезает он. — Ты знаешь, зачем тебя прислали?

— Да, — вздыхаю. — Чтобы вы сделали из меня примерную дочь.

— А ты хочешь быть примерной дочерью?

Я поднимаю глаза. Его взгляд не отводится. Чистый, прозрачный, но в нём есть что-то… цепкое.

— Нет, — говорю честно.

Он откидывается на спинку кресла, сцепляет пальцы.

— Хорошо. Значит, мы можем говорить о том, кем ты хочешь быть на самом деле.

Я нервно усмехаюсь.

— Вы не испугаетесь?

— Я редко пугаюсь, Ева.

— А если я скажу, что хочу быть человеком, который никому не принадлежит? — бросаю я, проверяя его реакцию.

Астахов чуть наклоняет голову, как будто рассматривает редкий экспонат.

— Никому… или просто не твоему отцу?

— Разницы нет, — отрезаю я. — Я устала быть чьей-то собственностью.

Он медленно, почти лениво проводит пальцами по подлокотнику кресла.

— Твоя мать… говорила почти то же самое, когда я встретил её в первый раз.

Моё сердце на секунду сбивается с ритма.

— Вы… знали её?

— Мы… работали, — отвечает он, и в его голосе нет ни капли смущения. — Она была необычной женщиной. Я видел в ней то, чего никто другой не видел.

— И что же вы видели? — спрашиваю, но внутри уже всё колется, будто мне лучше не знать.

Он улыбается чуть шире, но без тепла.

— Потенциал.

Это слово проскальзывает в моей голове, как лезвие.

— Потенциал для чего?

— Для влияния. Для силы. Для того, чтобы стать тем, кем она могла быть… если бы позволила себе.

— И что с ней стало? — я прищуриваюсь.

Он не отвечает сразу, а потом медленно произносит: