И замерла.

На обороте был её почерк.

Ровный, красивый, такой знакомый, что у меня сердце остановилось.

"Загляни под половицы. Те, которые лежат криво."

Я уставилась на эти слова. Долго. Сначала не понимая. Потом — дыхание перехватило, в голове словно щёлкнуло.

Я не верила глазам.

Сколько раз я держала эту фотографию? Сколько ночей смотрела на неё, засыпая? Сотни. Тысячи. И ни разу не заметила надписи.

— Как… — прошептала я, пальцы дрожали, словно фото стало горячим. — Как я могла этого не видеть?

Почерк мамы. Такой живой, будто она написала это вчера.

«Загляни под половицы. Те, которые лежат криво.»

Для кого это? Для меня? Для папы? Для кого-то ещё?

Но тогда… почему я нашла это сейчас? Почему не раньше?

Я прижала фото к груди, сердце билось так громко, что звенело в ушах.

Она что-то оставила. Что-то важное. Настолько важное, что спрятала в доме.

И теперь это было на мне. Найти.

Понять.

— Мам… что ты сделала? — мои слова утонули в тишине комнаты.

Я всё ещё сидела на полу, прижимая к себе фотографию, будто она могла ожить и вернуть мне маму.

Горло болело от слёз, руки дрожали, но я не могла оторвать взгляда от этих букв.

Щелчок.

Дверь распахнулась.

— Ева, — низкий голос прорезал комнату.

Я вздрогнула, резко прижала фото к себе сильнее, будто он мог его забрать.

На пороге — Вадим.

Высокий, мрачный, словно этот дом ему принадлежал больше, чем нам.

Он скользнул взглядом по мне, по коробке, по фотографиям, но ничего не сказал. Только нахмурился.

— Ты сидишь здесь уже полдня, — сказал он хрипло. — Время ехать в клинику.

Клиника.

Слово ударило по голове, будто плетью.

Я медленно поднялась, вытерла ладонью мокрые щеки, спрятала фото в коробку.

— Потрясающе, — выдохнула я с усмешкой. — Сначала ты меня будишь ведром воды, потом папа отправляет к психотерапевту. Лучший день в моей жизни.

— Двигайся, Лазарева, — не отреагировал он.

Я шагнула к двери. Сердце всё ещё колотилось от маминых слов, от тайны, от фото.

Но я пошла за ним.

Потому что выбора у меня, как всегда, не было.

Дождь моросил всю дорогу, тонкими, почти прозрачными линиями скатываясь по стеклу. Лобовое стекло ритмично подрагивало от взмахов дворников, а в салоне стояла глухая тишина. Не та, что спокойная. Тишина, в которой каждое дыхание — как звук, в которой даже мысль слышна слишком громко.

Я держу руль, смотрю вперёд. Ева сидит, уткнувшись взглядом в боковое окно, и я почти уверен — она не видит ни серых домов, ни людей под зонтами. Пальцы у неё скрещены на коленях, ноготь постукивает по ткани брюк, ритм сбивается, как пульс.

Я не пытался заговорить первым. Иногда молчание — лучший способ заставить человека выдать больше, чем он хотел бы. Но с ней этот номер часто не проходит. Она умеет молчать назло. И сегодня явно из таких дней.

В зеркале заднего вида отражаются только её волосы и профиль — спокойный на первый взгляд, но я слишком хорошо научился замечать, когда она играет в ледяную безразличность. Челюсть чуть напряжена. Губы сжаты. Плечи не опущены.

До клиники Астахова остаётся меньше десяти минут, когда она наконец шевелится. Медленно, будто решалась на это весь путь. Поворачивает голову, изучает меня так, словно ищет трещины под поверхностью. И потом спрашивает:

— Вадим… ты когда-нибудь думал… кем-то другим быть? Ну, не охранником.

Я бросил на неё короткий взгляд, вернул глаза на дорогу.

— А кто тебе сказал, что я только охранник?

— Ну, а кем ещё? — приподняла бровь, чуть разворачиваясь ко мне. — Бариста в кофейне? Учитель йоги?

Я усмехнулся.

— Представь себе, я мог бы быть кем угодно. Но в этой жизни я выбрал то, что умею лучше всего.

— И что это? — прищурилась она.

— Следить, защищать… иногда ломать челюсти. — Я пожал плечами. — А ты? Чем бы хотела заниматься, если бы могла выбирать?

Она отвернулась к окну, но уголок губ дрогнул.

— Не знаю… Может, художницей. Или… фотографом. Путешествовать, ловить моменты, а не сидеть в четырёх стенах.

— М-м, — протянул я, — то есть, бегать по миру с камерой, пока я за тобой таскаюсь и проверяю, чтобы тебя где-нибудь не продали в рабство.

Она фыркнула, едва не подавив смешок.

— Представила тебя с фотоаппаратом. В шортах. И панамке.

Я приподнял бровь, позволяя себе кривую усмешку.

— Панамка тебе пойдёт, Лазарева. Особенно, если я буду держать тебя за шкирку, чтобы ты в очередную историю не вляпалась.

Она хихикнула, пытаясь скрыть это ладонью, но я всё равно заметил.

Она всё ещё посмеивалась себе под нос, глядя в окно. Пальцы барабанили по колену в такт музыке, которой не было, и в этот момент она выглядела моложе — не той дерзкой, колючей Лазаревой, а почти… обычной.

Но километры таяли, и впереди уже виднелась серая громада здания, стекло и бетон, будто нарочно холодные.

— Мы приехали? — спросила она, голос уже стал ровнее.

— Почти, — ответил я, сворачивая к боковой парковке.

Она выпрямилась, разглядывая фасад, и я заметил, как в её взгляде мелькнула тень.

— Ненавижу больницы. И всё, что на них похоже.

— Это не больница, — сказал я, заглушая двигатель. — Здесь не режут и не зашивают.

— А что делают? — её глаза снова нашли мои.

— Лезут в голову, — ответил я без тени улыбки. — И вытаскивают наружу то, что ты обычно прячешь.

Она замерла, а потом фыркнула, но уже без прежней легкости.

— Тогда пусть готовятся. Моё «наружу» им в кошмарах приснится.

— Лазарева… — я чуть наклонился ближе, держась её взгляда. — Ты только не забудь, что здесь я всё равно рядом.

Её губы дёрнулись — не в улыбке, скорее в признании факта. Она коротко кивнула, будто это давало ей чуть больше воздуха.

Мы вышли из машины. Холодный ветер срезал остатки её смеха, оставив только тишину и ожидание.

Мы входим, и меня встречает запах антисептика и чего-то мятного, слишком чистого, чтобы быть настоящим.

За стойкой сидит женщина лет тридцати, в белоснежном халате, с аккуратным пучком и бирюзовыми ногтями, которые чересчур контрастируют с её холодной улыбкой.

— Вы к кому? — её голос ровный, почти механический, как у тех, кто привык говорить одно и то же по сто раз в день.

— К доктору Астахову, — отвечаю я, не сбавляя шага.

Она опускает взгляд в монитор, пальцы быстро пробегают по клавиатуре.

— А, да. Вам не нужно ничего заполнять, — бросает она без лишней теплоты. — Всё уже сделано за вас.

Потом поднимает глаза и смотрит прямо на Еву.

— Прошу, пройдёмте.

— А он? — Ева кивает на меня, и в её тоне явный намёк: я без него никуда.

— Он остаётся здесь, — спокойно отрезает медсестра. — Доктор принимает только один на один.

Я чувствую, как её плечо чуть напрягается, но руку она не двигает. Секунду она просто стоит, будто проверяет, что я скажу.

— Иди, — произношу я низко, так, чтобы слышала только она. — Я подожду.

Она бросает на меня быстрый взгляд — колючий, недовольный, но всё же отрывается и идёт за медсестрой. Её каблуки отбивают чёткий ритм по плитке коридора, пока звук не растворяется за дверью.

Я сажусь в одно из жёстких кресел у стены.

Часы на стене — белый циферблат, чёрные стрелки. Они тикают громко, слишком громко для тихого холла.

Проходит полчаса. Я успеваю проверить телефон, пролистать пару рабочих писем, вернуться к часам.

Пусто.

Час. Медсестра в третий раз проходит мимо, мельком бросив на меня взгляд, будто проверяет, всё ли со мной в порядке.

Всё — кроме того, что внутри уже начинает закипать.

Час тридцать. И в этот момент дверь кабинета наконец открывается.

Ева выходит — нет, не просто выходит. Выбегает.

Щёки покрасневшие, глаза блестят, тушь чуть размазана. Она пытается идти быстро, но плечи опущены, будто на них навалили груз, который она не в силах нести.