Я видел, как она собирается возразить, но я шагнул ближе, вбивая слова прямо в её пространство.

— И я хочу тебе рассказать одну вещь… чтобы ты, чёрт возьми, поняла, что это не игра. Раз уж мы тут всё равно все карты на стол выкладываем.

Её пальцы на моих плечах сжались, а взгляд стал чуть острее, почти жадным.

— Что за вещь? — спросила она тихо, но я видел — внутри неё уже крутятся варианты, чем это может обернуться.

Я выдохнул через нос, понимая, что сейчас собираюсь сорвать крышку.

Я смотрел ей прямо в глаза, не отводя взгляда, и чувствовал, как внутри всё натянуто до предела.

— Я взломал компьютер твоего отца, — сказал я медленно, смакуя каждое слово, потому что знал, что назад дороги уже не будет. — И там нашёл кое-что.

Её брови чуть дрогнули, но она молчала.

— Твоя мать… — я сжал челюсть, чтобы не сорваться, — умерла не от инфаркта, как тебе втирали все эти годы. Она наглоталась таблеток. Много. Смертельная доза.

Ева дёрнулась, будто я ударил её кулаком.

— И твой отец это скрыл. Подтер всё. Медицинские отчёты, заключения, даже показания свидетелей. Официально — «сердечный приступ». А на деле… — я наклонился ближе, чувствуя, как она задержала дыхание, — на деле он сделал всё, чтобы никто не узнал, почему она на самом деле умерла.

В комнате стало так тихо, что слышно было, как в коридоре скрипнула доска.

Её взгляд метался между моими глазами и моими губами, но я видел — в голове у неё уже бушует шторм.

— Зачем… — прошептала она. — Зачем он это сделал?

Я усмехнулся без радости.

— Вот это, Ева, мы и выясним. Но поверь… ответ тебе точно не понравится.

Я выпрямился, оставляя между нами чуть больше воздуха, и бросил взгляд на дневник, лежащий на столе.

— И, возможно, он связан с тем, что твоя мать писала в последних страницах.

Прошла неделя.

Неделя, как мы с Морозовым перестали жрать друг другу мозг и наконец-то поняли — мы команда. Дерьмовая, больная, но настоящая. Вместе мы раскрыли слишком много грязи, чтобы теперь повернуть назад.

И вот я сплю.

Точнее — валяюсь в своей постели, наполовину во сне, наполовину в мыслях о том, как странно изменилась моя жизнь.

И тут дверь срывается с места.

— Вставай, Лазарева, — голос Морозова звучит так, будто сейчас начнётся война. — Быстро.

Я вскакиваю, сердце уходит в пятки.

— Ты что, с ума сошёл? — но вижу его лицо. Жёсткое, напряжённое. Ни капли сомнений. И понимаю — что-то серьёзное.

— Одевайся, — бросает он, протягивая мне чёрную куртку. — Сейчас мы проследим за твоим папашей.

Меня прошибает холод.

— Куда он поехал?

— Вот и посмотрим, — в его глазах сталь, и я больше не задаю вопросов.

Через пять минут мы уже сидим в машине. Ночь сгустилась, асфальт блестит от мороси, дворники ритмично смахивают капли. Мы едем без фар, на расстоянии, следим за чёрным «Майбахом» отца.

Я смотрю на красные огни впереди и чувствую, как злость копится внутри.

Всю жизнь он строил из себя короля. Весь город смотрел на него снизу вверх. Но я — его дочь. И я знаю, что всё это враньё. Что у каждой его улыбки есть вторая сторона.

— Сколько ещё он будет держать нас за идиотов? — срываюсь я, вцепившись в ремень. — Сколько ещё он будет шептаться по ночам с кем-то в тени?

— Пока мы его не прижмём, — отвечает Морозов. Глухо, ровно. Его пальцы крепко держат руль, и я вижу, как на скулах ходят желваки. Он ненавидит это не меньше меня.

Отель сиял, как грёбаный дворец. Мраморные колонны, хрустальные люстры, ковры, на которых страшно ставить ногу — вдруг запачкаешь своей грязной жизнью. Машины с тонированными стёклами подъезжали к парадному входу одна за другой, но когда из «Майбаха» вышел мой отец, даже швейцар вытянулся, будто перед ним божество.

— Чёрт… — выдохнула я, уткнувшись в стекло. — Зачем он сюда приехал?

Морозов не ответил. Глаза прищурены, пальцы мертвой хваткой держат руль. Он смотрел не на отца — на двери отеля, будто видел сквозь стены.

Мы вышли следом, держась в стороне. Холл встретил нас запахом дорогого парфюма и полированного дерева. Всё внутри кричало: «здесь играют только большие деньги».

Отец подошёл к стойке регистрации. Улыбка — безупречная. Он наклонился к девушке-администратору, сказал что-то тихо. Она тут же расплылась в улыбке и протянула ему ключ-карту.

Я прикусила губу.

— Номер? — прошептала.

— Похоже на то, — ответил Морозов. Его плечо слегка толкнуло моё, будто предупреждение: не высовываться.

Отец направился к лифтам. Мы двинулись следом, но держались на расстоянии. Слишком много глаз. Слишком много камер.

Он вошёл в кабину. Мы успели лишь увидеть, как двери слились перед его лицом.

Ни кнопки. Ни этажа. Ни хрена.

— Блядь, — сорвалось у меня. — Мы его потеряли.

Мы стояли перед закрытыми дверями лифта, как два идиота. Я сжала кулаки так, что ногти впились в ладони. Морозов хищно щурился.

— Нет, — выдохнул он, резко разворачиваясь.

— Что «нет»? — сорвалось у меня.

— Мы его не потеряли.

Он вернулся к стойке регистрации, его шаги гулко отдавались по мрамору. Девушка-администратор, та самая с натянутой улыбкой, вскинула взгляд. Её лицо чуть напряглось — и правильно сделала. От Морозова в этот момент несло опасностью, как от зверя, которого загнали в угол.

— Девушка, — его голос был низкий, ровный, но от этого только страшнее. — В какой номер пошёл мужчина, который только что взял карту?

Она моргнула, скосила глаза на монитор, потом вернула взгляд на него и наигранно вежливо произнесла:

— Извините, я не могу разглашать такую информацию. Это правила отеля.

Вадим подался вперёд, опираясь ладонью о стойку, навис над ней так, что она вся втянулась в кресло. Его тень накрыла её с головой.

— Я не про правила спрашиваю. Я спросил — куда он пошёл?

У неё дрогнули губы, но она упрямо повторила:

— Простите, но я…

— Так, всё! — не выдержала я. Я буквально выдернула из сумочки купюры, хрустнула ими перед её лицом и швырнула на стойку. — Давай не будем ломать комедию. Называй номер.

Девушка глянула на деньги, потом на меня, потом на Вадима. Он стоял молча, но взглядом прожигал её насквозь. И я видела — она сломалась.

Она медленно протянула руку, накрыла купюры и сдвинула их в сторону. Потом наклонилась чуть ближе и почти шёпотом:

— Четыреста девятый.

У меня сердце бухнуло в грудь. Морозов чуть кивнул. Но этого ему было мало.

— Ключ, — бросил он.

Она тут же замотала головой:

— Нет, ключ точно не могу.

Морозов не отступал. Его голос был жёстким, хриплым, без единой эмоции:

— Ну давай. Ты даёшь мне ключ — и через десять минут он у тебя обратно. Никто не узнает.

Она замотала головой, пальцы сжали край стойки до белизны:

— Нет… я не могу. Меня и так уволят, если узнают, что я вообще сказала номер. Я…

Вадим молча достал кошелёк. Даже не торопясь. Просто раскрыл, достал несколько купюр — не мелочь, от которой закружится голова любому администратору такого отеля. Положил на стойку перед ней.

Её взгляд дрогнул. Она оглянулась по сторонам — лифт закрыт, гости заняты собой, охрана далеко. Секунда сомнений.

— Десять минут, — прошептала она, скользнув ладонью по деньгам и так же быстро протянула ему карту. — Это большой люкс.

— Десять минут, Лазарева, — пробурчал он, глядя прямо на лифт. — Этого хватит, чтобы узнать, чем, блядь, твой отец занимается в люксе за миллион.

Мы вошли тихо, будто врывались не в номер отеля, а на территорию врага. Дверь захлопнулась за спиной, ковёр мгновенно поглотил звук шагов. Просторный люкс — огромный, с гостиной, несколькими спальнями, окна в пол, дорогая мебель, будто из журнала.

Я уже хотела спросить у Морозова «и что дальше», как вдруг — звук.