Я фыркаю, не скрывая усмешку.

— Вот это да… запасливый. Что дальше? Скажете, что сами лично давили эти виноградные ягоды босыми ногами?

— Нет, — он тихо смеётся. — Но если бы это гарантировало встречу с вами — возможно, попробовал бы.

— Какой романтик, — тяну я с лёгким сарказмом, но бокал всё же беру. — Осторожнее, Троицкий, такими темпами вы рискуете показаться мне чересчур настойчивым.

— Настойчивость — это плохо? — Савелий разливает шампанское, и пузырьки весело поднимаются вверх.

— Зависит от того, к чему она приводит, — я принимаю бокал, склонив голову набок.

— Надеюсь, к приятному вечеру, — он чокается со мной, взгляд при этом не отрывает. — Хотя, честно говоря, я рассчитываю на большее, чем просто вечер.

— Смело, — я отпиваю глоток, прищурившись. — Обычно мужчины стараются завоевать моё внимание чуть дольше пяти минут.

— Может, я не как обычно, — он усмехается, а в глазах появляется тёплый, но дерзкий огонь. — И, кажется, вы это уже поняли.

— А может, я просто люблю игры, — отвечаю я, делая вид, что оглядываю сад. — Особенно, когда ставки высокие.

— Тогда нам определённо будет интересно, — он чуть подаётся ближе, его голос становится ниже. — Но предупреждаю, я играю на победу.

— А я, Троицкий, — улыбаюсь краем губ, — играю так, чтобы соперник забывал правила.

Он тихо смеётся, и этот смех будто оставляет на коже след.

Я как раз подношу бокал ко рту, когда из-за изгороди слышу знакомые шаги.

Тяжёлые. Уверенные.

— Лазарева, — голос Вадима режет воздух так, что пузырьки в бокале будто замирают.

Я медленно оборачиваюсь. Он стоит у края аллеи — чёрный костюм, руки в карманах, взгляд, в котором нет ни капли вежливости. И в то же время в нём что-то опасно притягательное.

Её нет.

Минуту назад она стояла посреди стаи своих тупых подружек, щебетала, крутила волосы и строила глазки так, будто жизнь — это вечная игра. Я видел её. Я чёртовски точно знал, где она.

А теперь — пусто.

Я прошёл взглядом зал. Люди, смех, бокалы, вспышки. Но не её.

Холод прокатился по позвоночнику. Знакомый, опасный. Тот, что всегда приходит, когда объект исчезает из поля зрения.

Только она не просто объект. Она маленькая стерва, которая нарывается.

— Твою мать, Ева… — выдохнул я сквозь зубы. — Когда я тебя найду, ты будешь умолять, чтобы я оставил тебя в покое.

Я подошёл к её подружкам. Они сгрудились у столика, пили шампанское и щебетали, как куры. Увидели меня — притихли, глаза округлились, будто смерть к ним подошла.

И правильно.

— Где она? — мой голос был ровный, низкий. Но этого хватило. Все сразу замялись, переглянулись, как идиотки.

Только одна — блондинка с накачанными губами — ухмыльнулась.

— В саду, — сказала спокойно, будто бросила спичку в бензин. — Минуту назад ушла. С кем-то.

«С кем-то».

Я даже не почувствовал, как пальцы сжались в кулаки так, что кожа хрустнула.

Грудь сдавило. Не ярость — нечто хуже. То, что я давлю в себе годами. То, что выходит наружу, когда кто-то смеет трогать то, что принадлежит мне.

Я вышел в сад.

Тёмные дорожки, огни фонарей, смех и музыка доносились из зала, но здесь всё звучало глуше, словно воздух стал плотнее.

И я её увидел.

Она стояла под фонарём — в этом чёртовом платье, которое само по себе было провокацией. Волосы на плечах, смех лёгкий, как звон бокала. Стерва даже не заметила, как её губы изогнулись в улыбке.

А рядом с ней — он.

Савелий Троицкий. Богатый, наглый, из тех, кто всю жизнь привык хватать то, что хочет. Он наклонился ближе, говорил ей что-то, и его пальцы почти коснулись её руки.

Я застыл.

Внутри всё разнесло взрывом.

Я не имел права злиться.

Она не моя.

Я здесь не для этого.

Но ревность ударила так, что в висках зашумело.

И я понял, что если этот ублюдок дотронется до неё хоть кончиком пальца, я сломаю ему руку. Нет, к чёрту — я сломаю его полностью.

Я шагнул ближе, тень легла на дорожку.

Она не заметила меня сразу. Слишком занята была тем, чтобы играть в свою идиотскую игру с Троицким.

Но когда его пальцы почти коснулись её запястья — я оказался рядом.

— Ева, — мой голос прозвучал как сталь. — Иди сюда.

Она дёрнулась, обернулась, глаза широко распахнуты.

Савелий, наоборот, ухмыльнулся, будто его позабавило, что какой-то мужик смеет вмешиваться.

— А ты ещё кто? — его голос был ленивым, с той наглой самоуверенностью, которая всегда воняет деньгами и безнаказанностью. Он даже не посмотрел на меня серьёзно, словно я просто охранник на входе. — Мы вообще-то разговариваем.

Я сделал шаг ближе, и земля под ногами будто стала жёстче.

— Разговор окончен.

Он скользнул взглядом на Еву, потом снова на меня — с презрительной усмешкой.

— Слушай, дружище, я не знаю, кто ты, но точно не тот, кто решает за неё. Так что расслабься.

Ева дёрнулась, будто хотела вмешаться, но я не дал ей этого сделать.

— Я тот, кто сейчас оторвет тебе язык, если ты ещё раз назовёшь её «её», — сказал я ровно, тихо, но так, что даже воздух вокруг дрогнул.

Савелий хмыкнул, качнул головой.

— Да ты больной. — Он снова повернулся к Еве, явно игнорируя меня. — Серьёзно, это твой кавалер? У тебя вкус, конечно, своеобразный.

Я шагнул ближе. Схватил Еву за запястье. Жёстко. Она пискнула, но я не собирался слушать.

— Вечер окончен, Лазарева, — бросил я.

Савелий поднял руки, будто сдаётся. Но его улыбка была мерзкой, приторной.

— Ну-ну. Видно, у тебя тут проблемы с выбором компании. Увидимся позже, принцесса.

Я даже не посмотрел на него.

Только увёл её прочь, сжимая запястье так, что она точно запомнит — никогда больше не играть с огнём.

Мы вернулись в зал.

Люди всё так же смеялись, бокалы звенели, будто небо не рухнуло в саду пару минут назад.

Ева рванула руку, выдернулась и, даже не глядя на меня, прошипела:

— Ты опять всё испортил.

И прежде чем я успел ответить, она сорвалась с места и побежала вперёд, сквозь толпу.

— Ева! — рыкнул я, и десятки голов обернулись, но мне плевать. — Ты куда?!

Она даже не оглянулась. Каблуки цокали по мрамору, платье мелькало между людей. Я прорезал толпу за ней, и, конечно, все расступались — от моего взгляда, от моей ярости.

— Ева, стой, — бросил я, но она только махнула рукой, будто я никто.

И в следующую секунду — дверь туалета. Она влетает внутрь, я почти следом, но — хлоп! — дверь захлопывается прямо перед моим лицом.

Заперто.

Я навалился плечом, сжал ручку, но замок щёлкнул.

Изнутри тишина.

— Ева, мать твою, открой дверь, — сказал я низко, вблизи от дерева, так, что моё дыхание будто проходило сквозь щель. — Не играй со мной.

Пять минут.

Я стою у этой двери, прислушиваюсь. Ничего. Ни шагов, ни шороха, ни даже проклятого звука воды.

Десять.

Меня начинает выворачивать. Она любит играть, любит бесить, исчезать — но так тихо? Это не она.

Пятнадцать.

И я больше не думаю. Я врезаюсь плечом, железо взвывает, замок хрустит, и дверь летит внутрь.

Я замираю.

Она там. В углу, под зеркалом, на холодной плитке. Колени подтянуты к груди, руки обхватывают себя, пальцы белые, как кость. Волосы спутанные, тушь размыта — две чёрные дорожки по щекам. Она дрожит. Вся.

Не принцесса. Не маленькая стерва. Не та, кто вчера бросала мне вызовы и смотрела так, будто я для неё — просто очередной охранник.

Нет. Сейчас она — сломанный кусок хрупкого стекла.

— Ева… — вырывается из меня низко, почти рыком.

Она поднимает голову.

И взгляд… чёрт, этот взгляд врезается, как нож под рёбра. Красные глаза, мокрые ресницы, дыхание рваное. И в них — страх. Страх не перед миром. Передо мной.