— Тише, Лазарева, — его голос низкий, угрожающе спокойный.

Я вырываюсь, губы горят под его ладонью, и слова слетают с шипением:

— А что? Боишься, что отец услышит? Боишься, что он тебя выгонит к чёртовой матери?

Он чуть наклоняется ближе. Настолько, что дыхание касается моей щеки.

— Я, между прочим, тебя пытался спасти, — роняет он тихо, но так, что каждое слово будто давит.

Я застываю, но ненадолго. Сжимаю зубы, готовая взорваться в ответ, и тут он резко выпрямляется. Лёд в глазах никуда не исчезает.

— Через десять минут жду тебя в саду. Пробежка, — бросает он, будто это не просьба и даже не приказ, а приговор. И идёт дальше по коридору, не оглядываясь.

Я пылаю. Внутри всё бурлит, как кипяток.

— Пробежка?! — ору я ему в спину, но он даже не дёргается.

Сбегаю в свою комнату, хлопнув дверью так, что дрожат стены. Швыряю туфли в угол, срываю платье и почти срываюсь на смех. Пробежка, мать его. Серьёзно? После всего этого цирка?

Я натягиваю спортивные леггинсы, топ, волосы заплетаю кое-как, на бегу. Сердце всё ещё бьётся слишком быстро — но уже не от злости. Точнее… не только от злости.

Со злым видом спускаюсь вниз. Он стоит там. Спокойный, как будто не бросил в меня вызов. Как будто не знает, что я хочу его убить.

— Ну давай, Морозов, — шепчу себе под нос. — Увидишь, как я тебя уделаю.

Мы выходим в сад. Воздух прохладный, трава блестит от росы. Он задаёт темп — ровный, сильный, как и всё в нём. Я пытаюсь держаться, и к собственному удивлению… мне нравится.

Сердце стучит, кровь бежит быстрее, лёгкие будто открываются. Ноги несут сами, и это ощущение свободы накрывает с головой. Я бы никогда в жизни ему этого не сказала, но пробежка стала самым нормальным, что происходило со мной за последние дни.

Я буду врать, если скажу, что мне пробежка не понравилась.

Понравилась. Очень.

Особенно его тело.

Да, именно его.

То, как оно двигается, когда он бежит — чётко, выверенно, словно каждое движение создано, чтобы сводить с ума. Его плечи двигаются в ритм, спина будто вырезана из камня, а задница… мать его. Эта идеально подтянутая задница в спортивных штанах, от которой невозможно отвести взгляд.

Я поймала себя на том, что смотрю слишком долго. Что дышу не только из-за темпа. Что каждая мышца на его руках и спине, каждый изгиб заставляет меня думать не о беге.

А о другом.

После того поцелуя вчера, того грубого, почти жестокого, который он сорвал на мне, когда я задыхалась… я больше не могу смотреть на него как раньше. Всё сместилось. Что-то внутри меня переклинило.

И теперь я смотрю на Вадима Морозова и думаю не о том, как его разозлить, чтобы он сорвался.

Я думаю, каково это — если он сорвётся на мне. По-настоящему.

Я хочу этого.

Чёрт. Я хочу секса с ним.

Сказать ему? Никогда.

Но моё тело уже предатель. Оно тянется к нему, даже когда я притворяюсь, что ненавижу.

Четверг.

Утро.

Мы сидим за столом. Я, отец, Вадим — как всегда чёртов монумент молчания — и Тамара Васильевна с её вечным мягким взглядом, будто она одна тут ещё верит, что у нас семья, а не поле боя.

Отец отложил вилку, положил салфетку на стол и посмотрел прямо на меня. Его глаза — сталь.

— Я принял одно важное решение, — начал он. Голос низкий, спокойный, но в этой спокойности всегда прячется приговор. — В город возвращается Фёдор Астахов.

Я нахмурилась. Имя ударило, как холодный душ.

— Мам…ин психотерапевт? — слова вышли сдавленно.

— Да, — кивнул он. — Я решил, что ты будешь к нему ходить.

Я застыла.

— Что? — смех сорвался нервный, истеричный. — Но пап, зачем он мне нужен?

— Ева, — его голос стал ещё твёрже. — Он много помог матери. И поможет тебе. Ты не справляешься со своей злостью, со своей яростью. Тебе нужно учиться держать её в руках.

— В руках? — я резко оттолкнула тарелку, приборы зазвенели. — Ты серьёзно?! Мне нужно учиться держать себя в руках, потому что… потому что ты решил?!

— Я потерял жену, — его голос хлестнул, как удар. — И я не хочу потерять ещё и дочь.

— А я потеряла мать! — крик вырвался из меня, сорвался, с хрипом. Слёзы жгли глаза, но я не моргала. — И своим этим чёртовым решением ты мне не помогаешь, папа. Ты просто в очередной раз решаешь за меня, будто я вещь.

Он сжал челюсть, отвёл взгляд, будто это был конец разговора.

— Сегодня в три часа Вадим отвезёт тебя в клинику.

Слова упали, как приговор. Всё. Точка.

Я резко отодвинула стул. Ноги дрожали, но я поднялась.

— Спасибо за завтрак, — процедила сквозь зубы и вышла.

Поднималась по лестнице, а горло сжимало так, что дышать было больно. Я не видела ни Вадима, ни его взгляда — ничего. Только шаги, которые вели меня в комнату, где я держала весь хлам, который отцу всегда мешал.

Дверь хлопнула. Я кинулась к старой коробке в углу. Та самая, с мамиными вещами, которые я спрятала ещё тогда, когда он велел «убрать это дерьмо с глаз».

Пальцы дрожали, когда я сняла крышку. Запах. Её запах. Такой далёкий, выцветший, но настоящий.

Я достала альбом. Кожу обожгло. Черно-белые фотографии, выцветшие снимки, мама, смеющаяся, мама, которая держит меня на руках. Та мама, которая всегда была светом.

— Зачем ты меня оставила? — шёпот сорвался в пустоту, и он звучал так жалобно, что самой стало страшно.

Слёзы покатились сами, обжигали кожу. Я прижала альбом к груди, согнулась, и из горла вырвался всхлип.

— Без тебя… жизни нет, мам. Ты была как лучик… как солнце. Мне тебя так не хватает… — я задыхалась, слова утопали в рыданиях. — Они все вокруг пытаются меня ломать, делать из меня что-то другое. А я просто хочу тебя. Только тебя.

Комната была тихой. Только мои рыдания, только удары сердца, только этот альбом, который вдруг стал тяжелее всего мира.

И в тот момент мне казалось, что я снова маленькая девочка, потерявшая всё.

Я вцепилась в альбом так сильно, будто если отпущу — потеряю её окончательно.

Слёзы лились, капали на старые фото, размывая чернила. Я пыталась стереть их ладонью, но от этого только становилось хуже.

Мысли резали голову, одна за другой.

Какая была бы моя жизнь, если бы мама была жива?

Я видела, как мы сидим на кухне, как она смеётся, как говорит, что у меня красивые волосы, как поправляет мне воротник перед выходом. Я слышала её голос — тёплый, мягкий. Видела, как она спорит с отцом, но делает это с любовью, а не с холодом. Она бы не позволила ему запереть меня в золотую клетку. Она бы не допустила, чтобы я росла одна, с этой пустотой внутри.

— Если бы ты была здесь… — я выдохнула в тишину, и голос сорвался. — Я не была бы такой. Я не орала бы на всех. Не посылала бы отца к чёрту. Не дралась бы за каждую мелочь, как дикая. Я была бы нормальной, мам. Я… я была бы другой.

Грудь сжало, дыхание рвалось на части. Слёзы душили, я почти захлёбывалась.

— Но тебя нет. — Я ударила кулаком по альбому, закрыла глаза и всхлипнула так, что горло обожгло. — И поэтому я такая. Грубая.

Злая. Невозможная. Потому что внутри всё сломалось. Потому что тебя со мной нет.

Я рыдала. Настоящим, беззащитным, детским плачем, который я прятала все эти годы. Вся моя «стерва», вся броня, все оскорбления, которыми я отталкивала мир, сейчас обрушились и превратились в пыль.

Я всхлипывала, пока пальцы шарили по коробке, вытаскивали мамины вещи одну за другой. Платок с её духами, тетрадь с аккуратным почерком, бижутерию, которую она носила дома, когда не было гостей.

И вдруг наткнулась на фото. Её любимое. Она всегда держала его в рамке у кровати — на нём мы вдвоём, я ещё маленькая, с косичками, сижу у неё на коленях, а она смеётся так, что даже глаза щурятся.

Я провела пальцами по её лицу.

— Мам… — выдохнула я, и слёзы снова хлынули.

Фото дрогнуло в руках, я случайно перевернула его.