— Как ты себя чувствуешь, деточка? — она вскакивает, как только встречает мой взгляд.

Я с трудом сажусь, держась за голову.

— Как будто по мне проехался каток… дважды.

Она протягивает стакан с водой.

— Пей. И расскажи, что вчера произошло. Ты вернулась глубокой ночью, и я… — она запинается, — скажем так, ты была не в лучшей форме.

Я моргаю, пытаясь отмотать в голове плёнку, но кадры обрываются на том, как я сажусь в машину.

— Я… не помню. Только клуб. Потом… — я нахмурилась. — Всё чёрное.

— В любом случае, — сказала Тамара Васильевна, выпрямляясь, — твой отец был очень зол.

Я ощутила, как внутри всё неприятно сжалось.

— Он просил позвать его, как только ты очнёшься, — добавила она, поправляя фартук, хотя тот и так был безупречно выглажен.

Она уже дошла до двери, но вдруг остановилась и посмотрела на меня поверх плеча.

— Держись… и готовься, — произнесла тихо, но так, что это прозвучало почти как предупреждение.

Щёлкнула дверь, и я осталась в тишине, чувствуя, как сердце начинает биться быстрее.

Отец зол — это всегда было хуже любого похмелья.

Я медленно сползаю с кровати, ноги подкашиваются, но я всё же дохожу до трюмо.

В зеркале на меня смотрит бледная девушка с растрёпанными волосами, тусклыми глазами, синяком под глазом и тонкой полоской засохшей крови на лбу.

Ссадина тянется от линии роста волос к виску, кожа вокруг припухла и багровеет.

— Прекрасно, — выдыхаю я, кривясь. — Просто шикарно.

Я ещё не успеваю отвести взгляд от собственного отражения, как в комнату врывается отец.

Без стука. Без предупреждения. Как всегда.

— Ева!

Дверь с грохотом ударяется о стену. Он входит быстро, тяжело, с лицом, будто сейчас начнёт ломать мебель.

Я поворачиваюсь, инстинктивно сжимая пальцы в кулаки.

— Ты вообще соображаешь, что творишь?!

Он орёт. По-настоящему. Громко, с надрывом. Так, будто хочет вытряхнуть из меня вину.

— Ты разбила машину вдребезги, Ева! Вдребезги! Как ты вообще осталась жива, мать твою?!

Он размахивает рукой, как будто ищет, чем бы швырнуть.

Глаза красные. Скулы сведены.

Этот человек — не просто зол. Он взбешён до предела.

— Ты села пьяная за руль, — продолжает он, подходя ближе. — Ты могла убить себя! Могла убить кого-нибудь на дороге!

И не отводя взгляда от собственного отражения, тихо говорю:

— Но не убила.

— Да пошла ты, Ева! — он срывается. — Знаешь, сколько денег ушло на то, чтобы все молчали? Сколько я заплатил, чтобы эта история не ушла в прессу, чтобы никто даже не узнал, что ты была за рулём?!

Он хватает со стола мой клатч, бросает обратно, как ненужный мусор.

— Тебе всё с рук сходит, потому что ты — Лазарева. Но даже твоё имя не вытянет тебя в следующий раз, когда ты решишь сдохнуть красиво!

Я медленно поворачиваюсь к нему.

Голова гудит. Затылок пульсирует. Но голос — ровный, ледяной.

— Значит, ты не боишься, что я погибну. Ты боишься, что об этом узнают.

Он замирает. На секунду.

Я вижу, как он делает вдох — и не говорит ничего. Потому что это правда.

Потому что он никогда не волновался по-настоящему. Только о репутации. О бизнесе. Об имени.

— У тебя нестабильное поведение, Ева. И я больше не намерен это терпеть.

Я моргаю.

Он говорит спокойно.

А мне от этого ещё хуже.

— Ты думаешь, это норма — срываться в клубах, устраивать истерики, разносить репутацию семьи в пыль? Садиться пьяной за руль? Врезаться в дерево, чёрт тебя побери?!

Он не повышает голос.

Но в нём — сталь. Яд.

Как всегда, когда он по-настоящему опасен.

— Я годами закрывал глаза на твоё поведение. Отмазывал. Платил. Покрывал.

Он сжимает кулак. Вены на руке натянуты, как струны.

— Но это больше не каприз. Это болезнь, Ева. И если ты не можешь взять себя в руки — за тебя это сделаю я.

— Ты несёшь бред, — говорю я с насмешкой, хотя внутри уже кипит. — Что ты мне сделаешь? Запрёшь в башне, как Рапунцель?

Он смотрит прямо. Не моргает.

— Не сделаю.

Он делает паузу — и выбрасывает, как удар под дых:

— Я уже сделал.

Я замираю.

— У тебя заблокированы все карты, кроме одной, — говорит он. — На неё будет поступать фиксированная сумма. Каждый день. Ровно столько, сколько нужно, чтобы не сдохнуть, но и не сорваться.

Я делаю шаг вперёд.

Сердце бьётся в висках.

— Ты не имеешь права.

— Имею. Пока ты носишь мою фамилию — имею.

— Ты так не можешь! — голос срывается, в груди жар, как от удара. — Это не жизнь, это клетка!

— Ты сама в неё забралась, — отвечает он сухо. — Я лишь закрыл дверь.

Я хватаю со стола свой клатч, собираясь швырнуть в стену, но только сильнее сжимаю его, чувствуя, как ногти впиваются в ладонь.

— Ненавижу тебя, — выдыхаю, не пытаясь скрыть.

— Привыкай, — спокойно кивает он. — Это ещё не всё.

Я замираю, чувствуя, как что-то холодное поднимается от живота к горлу.

— Что?

— С этого дня ты не водишь. Не пьёшь. Не исчезаешь без предупреждения. — Он делает шаг ко мне, опирается руками о стол, и я чувствую запах его дорогого одеколона вперемешку с кофе. — И да, я поставил рядом с тобой человека, который будет за этим следить.

— Надзирателя? — усмехаюсь я.

— Назови, как хочешь. Его зовут Вадим Морозов, — продолжает отец, словно объявляет сделку, а не приговор. — И с этого дня он будет рядом. Всегда. На улице, дома, в университете. Двадцать четыре часа в сутки.

Его голос ровный, но я слышу в нём удовлетворение. Ему нравится это — ломать меня методично, подбирая каждую деталь.

— С ума сошёл? — я вскидываю брови, делая вид, что смеюсь. — Думаешь, я позволю какому-то чужаку ходить за мной хвостом?

— Думаю, у тебя нет выбора. — Он выпрямляется, будто ставит точку, и бросает через плечо: — Вадим, заходи.

Дверь открывается.

Первое, что я вижу — силуэт в проёме. Высокий. Плечи, будто вырезанные из камня, тень от них падает на пол. Потом — взгляд. Ледяной, почти равнодушный, но в нём есть что-то ещё, от чего в животе странно сжимается. Весь он — собранность и угроза.

Чёрная футболка плотно обтягивает мускулистые руки, на запястье — часы с металлическим браслетом, блеск которых режет глаз.

— Это Ева, — говорит отец. — С этого момента твой приоритет.

Я стою, не двигаясь, чувствуя, как в животе поднимается раздражение. Он даже не смотрит на меня по-настоящему — только короткий кивок отцу.

Вадим кивает коротко — не мне, отцу.

— Понял.

Он собирается и правда быть здесь. Всегда. Как тень. Как замок на двери.

— Отлично, — говорю я, медленно обводя его взглядом. — Новый аксессуар. Мой личный сторожевой пёс. Надеюсь, хотя бы лаять умеет.

Вадим даже бровью не ведёт. Папа — тоже. Только в следующую секунду он поворачивается ко мне и говорит тихо, но так, что воздух в комнате будто густеет:

— Знаешь, кто тебя спас, Ева? Я повторяю, знаешь?

Я моргаю, но молчу.

— Если бы не он, ты бы сдохла в той машине, — отец произнёс это спокойно, будто констатировал погоду.

Я скривилась.

— И что? — слова сами сорвались с губ. — Как именно он меня спас?

— Вытащил из покорёженного металла, — отец не мигая смотрел на меня, каждое слово билось об кожу. — Достал твой чёртов телефон, позвонил мне. А потом привёз тебя сюда.

Я открыла рот, чтобы огрызнуться, но слова застряли.

Так просто? Он вытащил меня, словно это ничего не стоило. Как будто я — просто груз, который надо доставить.

— Мы разговорились, — продолжил отец, голос стал ещё суше. — Оказалось, он ищет работу.

Я резко повернулась к Вадиму.

Он стоял неподвижно, как статуя, даже дыхания не слышно. Ни один мускул не дрогнул. И от этой тишины меня пробрало сильнее, чем от любого крика.

Отец выдержал паузу и добил:

— Я его проверил. Спецподразделение. Заграничные операции. Годы охраны дипломатов. Это не просто охранник, Ева. Он не стоит у двери. Он держит её закрытой, пока за ней пытается вырваться сам чёрт.