— Моя любимая молодая подружка папочки, — я процедила, глядя ему прямо в глаза, — всё это время сдавала нас твоим врагам. Под тебя.

Тишина рухнула на дом так, что даже охранники перестали дышать.

Отец смотрел то на меня, то на неё, и впервые в жизни я видела, что он не знает, что сказать.

А я стояла, дрожа, и думала только одно: пусть он теперь посмотрит в глаза правде, которую сам привёл в наш дом.

Тишина тянулась, как петля на шее, пока вдруг не раздались сухие, отчётливые хлопки.

Тамара Васильевна. Стояла посреди холла, руки в боки, глаза сверкают, и хлопает в ладони, будто мы все маленькие дети, а она учительница.

— Так! — её голос пронёсся по дому громче, чем мой крик. — Всем успокоиться!

Мы обернулись к ней, и она продолжила, не моргнув:

— Сейчас дружно перемещаемся в гостиную. Я налью вам чаю. А эту девушку, — она презрительно кивнула на Киру, валявшуюся на полу, — положим на диван. Чтобы, прости Господи, она тут не сдохла у нас в прихожей, как собака.

Я ахнула, а отец только дёрнулся, но возразить не решился.

— А там, — продолжила Тамара Васильевна, её голос стал ледяным, — вы всё спокойно расскажете. Без криков, без истерик.

Вадим ухмыльнулся, но улыбка вышла жёсткая, хищная.

— Чай? — он хрипло усмехнулся. — Тут, Тамара Васильевна, нужно что-то покрепче. Нам всем.

Она смерила его взглядом, и на секунду уголок её губ дёрнулся.

— Значит, будет покрепче. Но сначала — в гостиную.

Мы сидели в гостиной. Чай остывал на столе, никто даже не прикасался к чашкам. Ева рядом, бледная, сжимала кулаки так, что ногти впивались в ладони. Я молчал, наблюдая за Виктором.

Виктор сидел напротив. Казалось, этот человек из камня впервые дал трещину. Глаза его — пустые, красные, как у зверя, которого загнали в клетку. Он не смотрел ни на кого. Только в пол, будто там был ответ.

— Два года… — сказал он наконец. Голос хриплый, чужой, не его. — Два, мать его, года… Она спала с ними. С обоими.

Ева вздрогнула, но промолчала.

— Я помню, как Настя стала другой, — продолжил он, глухо, будто разговаривал сам с собой. — Сначала я думал — лучше. Что она оживает, что… что наконец улыбается. Господи, я… я даже радовался. Я был холоден, я это знаю. Я никогда не умел быть тёплым. Никогда. Но я был рядом. Я не бил её, не унижал. Я давал ей всё, что мог.

— Я не могу поверить… — он уткнулся пальцами в виски, голос дрожал, будто каждое слово резало горло. — Она спала с ними. Сука, с ними. И что? Они её, блядь, любили? Так любили, что довели до петли?

Он хрипло рассмеялся — смех больше похожий на кашель.

— Настя… думала, что её любят. А я? Я даже не заметил, как она ускользала. Я, как последний слепой ублюдок, ходил по дому и верил, что всё нормально.

Он поднял глаза на Еву. Красные, воспалённые, с безумием.

— Я сам, своими руками, отправил дочь к ним в лапы. — Он ударил себя кулаком в грудь. — Я!

Он сжал кулаки, так что костяшки побелели.

— Они водили меня за нос. Врали в лицо. Я… я сам вёл тебя, Ева, в эту ловушку.

Я видел, как у неё задрожали губы, но сказать она ничего не успела. Я сам заговорил, шагнув ближе.

— Остались последние два вопроса, — мой голос был низким, глухим, будто сталь, которая режет воздух. — Первый: про моего брата Сашу.

Я сделал паузу, сдерживая ярость, которая рвалась наружу.

— И второй. — Я посмотрел прямо в глаза Виктору, не моргая. — Зачем вы подменили смерть Насти на инфаркт? Кто это придумал и нахрена?

Виктор провёл рукой по лицу, будто смывая с себя остатки здравого смысла. Голос у него был глухой, как будто говорил из-под земли:

— Документы… я сам подменил. На инфаркт. — Он поднял глаза, встретился взглядом с Евой. — Ты понимаешь, что значит заголовок в газетах: «Жена Виктора Лазарева покончила с собой»? Это был бы конец. Для меня. Для тебя. Для всей семьи. Я не мог допустить, чтобы сотни глаз жрали нас после этого. Не мог.

Он выдохнул резко, словно выстрелил себе в грудь.

— Я хотел защитить память Насти, а вышло, что похоронил правду вместе с ней.

На секунду в комнате воцарилась тишина. Даже Кира, валявшаяся без сознания на диване, будто исчезла из этого мира.

— А что за Саша? — Виктор повернул ко мне взгляд, тяжёлый, подозрительный.

Я шагнул ближе, сжал кулак, чтобы не врезать ему прямо сейчас.

— Саша Семёнов. Работал у тебя охранником. Мой брат.

Виктор нахмурился, вспоминая, и медленно кивнул.

— Да. Была такая история. Он… украл у меня документы. Очень важные. Я вызвал полицию, и вскоре его посадили.

— Украл? — голос Евы взвился тонко, срываясь. Она вскинулась так резко, что я едва успел поймать её за руку. — Но мама писала в дневнике другое! Она писала, что это они его подставили!

Её крик ударил по Виктору, будто пощёчина.

Виктор опустился обратно в кресло, сжал виски ладонями. Голос сорвался, стал почти усталым, но под ним кипела боль:

— Я уже не знаю, чему, блядь, верить… Саша был хорошим. Я это помню. Насте он нравился — она всегда как-то мягко отзывалась о нём. А ты, Ева, ты ведь его мало видела.

Она молчала, только губы побелели от того, как сильно сжала их.

— Он почти не бывал в доме, — продолжил Виктор, уставившись куда-то в пол. — Только охранял её, когда она выезжала. На встречи, в магазины… Господи… а я ведь даже не задумывался, почему она так спокойно его принимала.

Я шагнул вперёд, навис над ним, и сказал низко, без права на сомнение:

— В этом нужно разобраться. До конца. Вывести всё это дерьмо наружу. Иначе нас похоронят так же, как Сашу, как Настю.

Виктор поднял на меня глаза — мутные, полные усталости и злости. Потом медленно перевёл взгляд на диван, где валялась Кира, с разбитым лицом и всклокоченными волосами.

— Может… — он сжал кулаки, пальцы побелели. — Может, она что-нибудь расскажет.

Комната замерла. Я почувствовал, как Ева напряглась рядом, и даже охранники, стоявшие по углам, переглянулись, будто впервые за долгие годы в этом доме снова запахло кровью и правдой.

Кира пришла в себя на диване. Тяжело, с всхлипами. Попыталась пошевелиться, но тут же застонала от боли. Губы разбиты, нос залит кровью, под глазом темнел синяк.

— Где я… — простонала она, приподнимаясь на локтях.

— В аду, сука, — рыкнул я, нависая над ней. — И если сейчас же не начнёшь говорить, я лично сделаю так, что твоя морда останется в ковре.

Она дернулась, заморгала, увидела Виктора — и побледнела так, что стала похожа на труп.

— Виктор… я…

— Заткнись, — его голос разрезал воздух. Лёд, сталь, яд. Он стоял прямо напротив неё, руки за спиной, но взгляд… этим взглядом можно было убивать. — Говори только тогда, когда тебя спрашивают.

Она захныкала, метнулась глазами к Еве.

— Ева… пожалуйста, это всё не так…

Ева шагнула вперёд, дрожа от ярости, и рявкнула:

— Не вздумай. Не смей меня трогать своим грязным ртом!

Я удержал её за плечо, чтобы она не сорвалась снова, и наклонился к Кире так близко, что она вжалась в диван.

— Слушай сюда, предательница. Ты работаешь на Фёдора и Савелия?

Она молчала. Только губы дрожали.

Я ударил кулаком по стене рядом с её головой так, что посыпалась штукатурка. Она вскрикнула.

— Отвечай!

Она закрыла лицо ладонями, но голос её срывался, лился криком и всхлипами одновременно:

— Да! Да, я сливалась с ними! Всю, блядь, информацию — им!

Я сжал зубы так, что хрустнуло в висках.

— Зачем, Кира? На хуй ты это делала?

Она всхлипнула, потянулась за воздухом, будто захлебывалась собственными словами.

— Они… они предлагали деньги. Большие… такие деньги, что я даже не видела в жизни. Мой отец… он по уши в долгах. Каждый день кредиторы стучат в дверь, я… я просто… пыталась помочь, понимаешь?!