Я поднимаюсь на ноги сразу.

— Ева, — подхожу ближе, перехватываю её за руку. — Что случилось?

Она мотает головой, вырываясь, но не отвечает. Губы дрожат так, что ясно: если она скажет хоть слово, слёзы прорвутся сильнее.

— Эй, — я пытаюсь заглянуть ей в глаза, но она отворачивается. — Он что-то сказал тебе? Он тебя тронул?

— Нет, — выдыхает она хрипло, и это «нет» звучит так, что верить ему не хочется. — Просто… отвези меня отсюда.

Я медленно, очень медленно отпускаю её руку.

— Подожди здесь.

— Вадим, не… — начинает она, но я уже разворачиваюсь и иду к двери кабинета.

Дверь кабинета распахивается под моим плечом.

Доктор Астахов даже не успевает подняться. Сидит за столом в своём идеально выглаженном костюме, с этой мерзкой, ничего не выражающей миной.

— Вы… — начинает он, но я перехватываю.

— Я тот, кто не позволит вам вытирать об неё ноги, — бросаю, заходя так близко, что между нами остаётся меньше метра.

— Вы сейчас переходите границы… — его голос холодный, как будто он всё ещё считает себя хозяином положения.

— Границы, доктор, вы перешли, когда довели её до слёз, — я наклоняюсь чуть вперёд, опираясь ладонями на стол. — И знаете, кем вы мне сейчас кажетесь? Жалким, самодовольным уродом, который прячется за дипломами и умными словами, чтобы ковыряться в чужих ранах.

Он дёргается, но ничего не отвечает.

— Запомните, — мой голос падает до почти шёпота. — Ещё раз увижу, что она выходит отсюда в таком состоянии — и я приду сюда не разговаривать.

Я разворачиваюсь, толкаю дверь так, что она гулко бьётся о стену, и выхожу в коридор.

Ева стоит, всё так же прижав руки к груди. Глаза покраснели, но теперь в них появляется что-то ещё — смесь удивления и… опасного интереса.

— Ты ненормальный, — выдыхает она.

— Возможно, — отвечаю, беря её за локоть. — Но я хотя бы не урод.

Мы выходим на улицу. Воздух холодный, свежий, и это хоть немного остужает то, что всё ещё кипит внутри.

Я открываю перед ней дверцу машины. Она садится молча, скрестив руки на груди, и смотрит в окно, будто там есть что-то интереснее, чем я.

Я обхожу капот, сажусь за руль и запускаю двигатель.

— Куда мы едем? — спрашивает она, всё ещё не глядя на меня.

— Я тебя отвезу в одно место, — говорю спокойно, переключая передачу.

— Домой? — в голосе слышна усталость, смешанная с колючей надеждой.

— Нет, — угол моих губ чуть дёргается. — Там лучшее мороженое в Москве.

Она медленно поворачивает голову, смотрит на меня так, будто я только что предложил ограбить банк.

— Ты серьёзно? После… этого?

— Серьёзно, — подтверждаю. — Потому что если я сейчас отвезу тебя домой, ты закроешься в своей комнате, и я ещё неделю буду слышать, как ты швыряешься в стены своим настроением.

Ева прикусывает губу, явно сдерживая улыбку, и качает головой.

— Ты странный, Вадим.

— А ты только что это заметила? — отвечаю сухо, но краем глаза ловлю, как она едва заметно хихикнула.

Кафе маленькое, с витринами, за которыми выстроились десятки аккуратных горок мороженого всех цветов. Ваниль, фисташка, тёмный шоколад, ягоды, карамель… запах сладости окутывает сразу, как только мы заходим.

Я выбираю столик в углу — так, чтобы никто не мог подслушать или отвлечь.

Ева садится напротив, сбрасывает пальто на спинку стула, и тёмные волосы чуть рассыпаются по плечам.

— Ну, что будешь? — спрашиваю, просматривая меню.

— Всё, — отвечает она, не поднимая глаз.

— Всё? — я поднимаю бровь. — Думаешь, я готов тратить на тебя целое состояние из-за одного визита в клинику?

— Думаю, ты обязан, — она наконец смотрит на меня, и в этом взгляде уже не столько грусть, сколько вызов. — За моральный ущерб.

— За моральный ущерб тебе полагается шоколадное, — сухо отрезаю, но официанту всё-таки заказываю ей три вида — ваниль, карамель и фисташку. Себе — чёрный кофе.

Когда приносят заказ, она тянется за ложкой так, будто впервые в жизни ест сладкое. Маленький кусочек исчезает, и её губы чуть приоткрываются, чтобы поймать вкус.

Я отвожу взгляд, но внутри всё равно вспыхивает что-то ненужное.

— Ты всегда ешь так, будто хочешь свести кого-то с ума? — спрашиваю, не удержавшись.

— А тебя это сводит? — она делает вид, что это обычный вопрос, но я вижу, как у неё в глазах мелькает дерзкая искорка.

— Меня это раздражает, — говорю ровно. — Но, возможно, именно поэтому я всё ещё здесь.

Она смеётся. Честно, легко. И этот смех делает её красивее, чем всё мороженое в этом чёртовом кафе.

— Осторожнее, Лазарева, — предупреждаю я, откидываясь на спинку стула. — Я могу привыкнуть к тому, что ты не только колешься, но и смеёшься.

Она ковыряет мороженое, делает ещё один маленький, чертовски медленный глоток, и я ловлю себя на том, что снова смотрю. Не просто смотрю — рассматриваю.

Чёрт.

В ней есть это… умение быть кем угодно.

Сегодня — колючая, язвительная, готовая разорвать зубами.

А сейчас — просто девушка, которая сидит напротив меня с размазанным шоколадом на губах и смеётся, будто у нас нет за спиной ни вечеров, ни крови, ни опасностей.

И именно это меня бесит.

Потому что я вижу, что за её щитом есть нормальная, живая Ева.

Та, к которой можно было бы привыкнуть.

Та, которую я бы, возможно, даже смог пустить ближе.

И именно поэтому я хочу держаться от неё подальше.

Но, чёрт возьми, я уже почти не держусь.

В голове всё ещё горит воспоминание о том поцелуе на вечере.

Горячем, злой, рваном — таком, который до сих пор чувствуется на губах.

Я знаю, что должен был забыть его. Отрезать, как ржавый нож.

Но вместо этого каждое её движение заставляет меня представлять, как я перетаскиваю её через этот чёртов стол, задираю платье и делаю с ней всё то, что давно вертится в голове.

Сексуальная. Маленькая. Сука.

Она понятия не имеет, насколько близко я к тому, чтобы перестать играть в приличного.

Это было обычное утро.

Хотя, если честно, с этой девчонкой ничего обычного не бывает.

Шесть утра.

И, как ни странно, Лазарева теперь поднимается сама. Без криков, без истерик. Вытаскивает своё избалованное тело из кровати и выходит со мной на пробежку.

Я смотрю, как она бежит рядом — волосы растрёпанные, дыхание сбивчивое, губы приоткрыты. Она злится, но не сдаётся. И это бесит ещё больше. Потому что я хочу видеть её слабой. Я хочу, чтобы она ломалась, а она упорно держится, даже когда ненавидит каждую секунду.

И в такие моменты я ловлю себя на мысли, что если бы это было не работа…

Чёрт. Даже думать об этом нельзя.

— Морозов, — голос Виктора выдёргивает меня из мыслей.

Он выходит во двор, подтянутый, собранный, как всегда. Смотрит прямо, без лишних слов.

— Я уезжаю в командировку. На три дня.

— Понял, — отвечаю я, коротко кивнув.

— Ты ни на шаг от Евы, — его тон становится стальным. — Я её уже предупредил, что уеду. Так что ты за главного.

Он смотрит на меня так, будто знает — я справлюсь. Но за этим взглядом всегда есть холодное предупреждение: «не облажайся».

И я его понимаю.

Я снова киваю.

— Она не сделает и шага без меня.

Виктор молчит пару секунд, потом уходит.

А я остаюсь стоять, глядя, как Ева, хмурясь, делает растяжку после пробежки.

И знаю: эти три дня будут адом.

Потому что теперь она только моя.

Виктор уехал.

Его машина скрылась за воротами, и во дворе повисла тишина.

Для Евы это просто очередная свобода от отцовского контроля.

Для меня — возможность.

Три часа.

Я поднимаюсь в свою комнату. Дверь за спиной щёлкает, и тишина снова становится моей.

Телефон уже в руках.

Илья берёт с первого гудка.

— Долго ты, — бурчит он. — Я уж думал, у тебя романтика с принцессой, а не работа.