— Она сделала свой выбор.

В голове гул, как перед грозой.

— И вы хотите, чтобы я… тоже сделала какой-то выбор?

— Я хочу, чтобы ты поняла, — он наклоняется вперёд, его голос становится ниже, тише, — что твой выбор уже делают за тебя. И если ты не начнёшь играть — ты будешь пешкой.

— А если я уже играю? — выдыхаю я.

В его взгляде появляется что-то опасно-одобрительное.

— Тогда тебе нужно правильное партнёрство.

— Например? — я прищуриваюсь. — Что именно нужно, чтобы выжить в моём окружении?

Астахов чуть склоняет голову, как будто обдумывает, стоит ли отвечать прямо.

— Контроль. Но не только над другими, а прежде всего — над собой. Над реакциями, эмоциями, импульсами.

— А если я не хочу всё это контролировать? — я опираюсь локтем о подлокотник. — Если мне нравится быть… неудобной?

— Тогда ты должна понимать, к чему это приведёт, — его голос тихий, почти ровный, но в нём слышится предупреждение. — Каждый выбор несёт последствия.

Я усмехаюсь, но внутри что-то цепляется за его слова.

— Вы говорите так, будто я играю в шахматы.

— Ты играешь, — спокойно отвечает он. — Просто не всегда понимаешь, кто твой соперник.

Он смотрит на меня пристально, не моргая, и от этого взгляда хочется отвернуться. Но я не отвожу глаз.

— И что мне делать?

— Решить, чего ты хочешь на самом деле. И кем готова стать ради этого.

Повисает тишина. В окне серое небо, в кабинете слишком тепло, и мне кажется, что мы давно уже ушли куда-то слишком глубоко.

Я выдыхаю, чуть откидываясь в кресле.

— Мы, кажется, отклонились вообще от нашей изначальной темы.

Он чуть улыбается краем губ.

— Возможно, но иногда именно в таких отступлениях и скрываются ответы.

Я поднялась из кресла, ноги будто ватные, и вышла в коридор. Дверь кабинета закрылась за спиной, но слова Астахова остались где-то в голове… хотя, если честно, они потерялись в гуле другой мысли.

Секса.

С ним.

С Морозовым.

Я шла по коридору и видела перед глазами только его лицо, то, как напрягается линия челюсти, когда он злится. То, как пальцы сжимаются в кулаки, будто он готов разорвать воздух. И как он смотрит — серым, ледяным, будто может сломать одним взглядом.

Мне этого мало.

Мне хочется больше.

Хочется довести его до точки, где он потеряет контроль. Сбросит эту свою маску охранника, эту вечную сдержанность и холод, и покажет, что внутри он такой же бешеный, как и я.

Я знаю, как это сделать.

Я знаю, какая кнопка у него слабая.

Уже дома зеркале отражается тело, и я улыбаюсь — да, это сработает.

Накидываю прозрачное парео только для вида и иду вниз. Шаги медленные, почти ленивые, но внутри уже предвкушение.

Бассейн сверкает под утренним солнцем. Вода тянет, как магнит.

Я сбрасываю парео, ныряю, а когда выныриваю — чувствую, что кто-то уже наблюдает.

Я знаю, кто.

Вадим.

Вечер уже лег на двор, вода в бассейне подсвечена снизу, и её поверхность светится, как жидкий неон. Я выхожу на террасу, закуриваю и собираюсь просто пройти мимо… но вижу её.

Ева.

В воде.

Мокрая кожа, чёртово крошечное бикини и движения, от которых кровь идёт быстрее. Она плывёт к бортику, и фонарь выхватывает изгиб её спины, блеск капель на ключицах.

— Беда, — выдыхаю почти сквозь зубы, и это не прозвище, а приговор.

Она поворачивает голову, зацепляет меня взглядом из-под мокрых ресниц.

— Что?

— Я сказал — беда. Ты. — Я делаю пару шагов ближе. — Ходячая катастрофа в трёх кусках ткани.

Она ухмыляется, подплывая к бортику, и опирается на него так, что грудь чуть приподнимается над водой.

— А что, нравится тебе моя «катастрофа»?

— Нет, — отвечаю медленно, но взгляд не отрываю. — Она меня раздражает.

— Раздражает? — губы кривятся в полусмехе. — А откуда тогда этот взгляд, будто ты меня уже раздеваешь?

Я делаю паузу, наклоняюсь чуть ниже.

— Ошибаешься, Беда. Я не «будто» раздеваю. Я делаю это в голове. И очень подробно.

Она прикусывает губу, и это движение бьёт куда сильнее, чем должно.

— А что мешает сделать это не в голове, а в реальности?

Я медленно провожу языком по зубам, сдерживая улыбку.

— Камеры. И то, что если я к тебе полезу… — я наклоняюсь так, что между нами остаётся пару сантиметров, — тебе уже будет не до игр.

— Может, я именно этого и хочу, — бросает она и сбивает ладонью в мою сторону струю воды.

— Не провоцируй, Беда, — говорю низко. — Иначе полезу в воду прямо сейчас.

И мы оба знаем, что я не блефую.

Она улыбается. Нагло. Опасно.

Отталкивается от бортика и уходит под воду.

Я смотрю, как её силуэт скользит в подсвеченной глубине, и понимаю — она делает это специально. Выныривает с другой стороны бассейна, медленно, так, что капли стекают по шее, по груди, оставляя мокрые дорожки.

— Всё ещё на берегу, охранник? — голос её ленивый, насмешливый. — Или будешь только смотреть?

Я скидываю футболку.

— Ты сама напросилась, Беда.

Спрыгиваю в воду, и она сразу отплывает назад, как хищник, дразнящий добычу. Вот только мы оба знаем, кто здесь хищник на самом деле.

— Поймай меня, — бросает она.

Вода вокруг нас тёплая, но от адреналина кажется ледяной. Я двигаюсь быстро, отсекая ей пути к отступлению. Она плывёт, смех вырывается у неё на полуслове, когда я хватаю её за талию под водой и резко притягиваю к себе.

— Поймал, — шепчу у самого уха. — И теперь ты моя.

— Я не твоя, — отвечает она, но пальцы уже цепляются за мои плечи.

— Ещё как моя, — я прижимаю её к бортику, вода бьётся о нас мягкими волнами. Моя ладонь скользит по её мокрой коже, чувствуя каждый изгиб.

Она улыбается, но это уже не уверенная ухмылка — больше похоже на то, как кошка прижимает уши перед прыжком.

Вода стекает по её груди, тёмная ткань бикини прилипает, и я вижу каждый изгиб.

Чёрт. Она сделала это специально.

Я хватаю её за шею, не сильно, но так, чтобы она почувствовала мою силу, и притягиваю ближе. Её губы в сантиметре от моих, дыхание тёплое, быстрое.

— Последний шанс уплыть, — шепчу, хотя оба знаем, что я её не отпущу.

Она не уходит.

Я врезаюсь в её рот, грубо, без прелюдий, вцепляясь в губы так, что она тихо стонет. Ладони скользят по мокрой коже вниз, к груди, и я сжимаю её через ткань бикини, чувствуя, как она выгибается ко мне.

— Не здесь. Не так. Когда я решу, Беда. И поверь — тогда ты не сможешь даже стоять.

Она улыбается — медленно, с вызовом, будто принимает вызов.

Я отпускаю её и отталкиваюсь от бортика, делая пару резких гребков назад.

Вода глушит звук, но я всё равно слышу, как она выдыхает, будто ей вернули воздух.

Выбираюсь наверх, капли срываются с кожи и стекают по спине, пока я тянусь за полотенцем.

— Поплавай тут ещё, Беда, — бросаю через плечо, вытирая лицо. — А мне надо пару дел решить.

И ухожу, оставляя её в подсвеченной воде, где она выглядит как чертовски опасная русалка, которую лучше держать подальше… но я всё равно вернусь.

Я иду по дорожке к дому, босиком, с полотенцем на шее, и в голове крутится только одно — поездка Лазарева в командировку, пожалуй, лучшее, что могло случиться.

Никакого его взгляда через плечо, никаких проверок, никаких «докладов по расписанию».

Захожу в свою комнату, беру телефон и набираю нужный номер.

— Илья, — говорю, едва он отвечает, — я готов. Вырубай камеры. И отпечаток пальца Виктора — тоже.

На том конце повисает пауза, потом он хмыкает:

— Ты один в доме?

— Пока да, — отвечаю, глядя в окно, где в голубой подсветке всё ещё плавает Ева, — и хочу этим воспользоваться.

Он смеётся коротко, без эмоций, и говорит:

— Ладно. Но если что — меня не знаешь.

— Никого я не знаю, — усмехаюсь и сбрасываю звонок.