– Спасибо тебе, Кармаматус, – сказала она между рыданиями. – Спасибо тебе.

Она повернулась к мужчине и торжествующе сказала:

– Я же говорила тебе, Ган! Я же говорила, что они ее вернут!

Она вырвалась из рук сына и обняла Йим с большей силой, чем, казалось, способна была выдержать ее хрупкая фигурка. По холодным щекам Йим текли горячие слезы, а женщина тихонько всхлипывала ей в ухо. Постепенно рыдания сменились шепотом.

– Мириен, Мириен, Мириен.

Ган вздохнул, от его дыхания шел пар во влажном воздухе.

– Идите в дом, – сказал он Хонусу и Йим, не пытаясь скрыть раздражение. – Она не потерпит, чтобы вы ушли.

Йим прошел через проем, прижимая к себе старуху. Внутри заброшенного дома было построено жилище, крыша которого была перекрыта подвалом. Каменные стены были грубыми, но, в отличие от расположенных над ними покоев, они выдержали натиск времени и человека. Низкий, неровный потолок был сделан из веток, покрытых плитами коры и соломы. Дождь стекал с него на грязный каменный пол.

Мать Гана провела их через три темные комнаты в одну, освещенную скудным огнем. В комнате пахло дымом, выходящим из дыры в потолке, и свиньей, которую держали в соседней комнате. Свиноматка наблюдала за ними из-за баррикады из колючих сплетенных веток. Комната была обставлена грубым столом, единственной скамьей и сундуком. Остальное немногочисленное имущество семьи было свалено у одной из стен. Несмотря на грубость, в комнате было сухо, а огонь давал немного тепла.

Поглаживая щеку Йим и изредка целуя ее, старуха бросила на Гана недоуменный взгляд.

– У нее один из приступов, – сказал Ган в ответ на невысказанный вопрос Йим. – Она думает, что ты моя старшая сестра, украденная в детстве.

В свете костра было видно, что Гану не меньше сорока, а глаза его матери светились безумием. Но в данный момент в них светилась и любовь.

– Мириен, – сказала старуха с придыханием, от которого пахло гнилыми зубами, – тебя долго не было. Скажи мне, – прошептала она, бросив взгляд на Хонуса, – он твой муж?

– Скажи ей то, что она хочет услышать, – тяжело вздохнул Ган. – Это ничего не изменит.

– Да, мамочка, – ответила Йим, – это он.

Старуха засияла, показав единственный желтый зуб.

– И Сарф. Какой хороший муж, хотя мне не нравится его лицо.

– Под свирепым лицом скрывается нежность.

Мам прищурилась на Хонуса.

– Да, я думаю, я вижу это. – Ее лицо стало печальным, а рот задрожал. – Почему? Почему ты не пригласил нас на свадебный пир?

– Мы сыграли свадьбу в Бремвене, мамочка. Ты была там. Разве ты не помнишь?

– А... кажется, – ответила мама, приходя в замешательство. – Трудно вспомнить. Да. Теперь я помню.

– Я носила цветы в волосах, а Хонус напугал тебя, прежде чем ты узнала, какой он нежный.

В мокрых глазах мамы появился блеск.

– Да... цветы.

– Белые розы.

Мама глубоко вдохнула.

– О, как они пахнут. А... А танцевала?

– Танцевала? Ты танцевала всю ночь! Ты вымотала меня.

– Да! Да! Я была сильной! И молодой!

Ган, наблюдавший за этим разговором с меланхоличным выражением лица, начал выходить из комнаты.

– Я принесу еще кореньев для горшка, – сказал он.

– И эля, – позвала его мать. – Эля для твоей сестры и ее прекрасного нового мужа.

Ган нахмурился, но вернулся с фаянсовым кувшином и двумя кореньями. Последние, немытые, он бросил в котелок, стоявший на огне. Затем он взял с пола у стены четыре грубые деревянные чаши и налил в них эль. Хмельное варево оказалось кислым и противным, но Йим выпила его целиком в надежде хоть немного согреться. Хонус сделал один вежливый глоток, а затем отодвинул свою чашу. Ган взял чашу Хонуса и осушил ее, после чего наполнил свою. Мам подняла свою чашу в молчаливом тосте и залпом выпила ее содержимое. После этого она замолчала и улыбнулась, покачиваясь в такт музыке, которую могла слышать только она.

Ган пригубил третью чашу эля, и его лицо обрело цвет.

– Эта женщина, – с усмешкой сказал он Хонусу, – полна фокусов.

– Да. Она удивительная, – сказал Хонус. Он перевел взгляд на Йим. – Как ты догадалась называть ее «мамочкой»?

Йим отвернулась, чтобы избежать его взгляда.

– Так я называла свою собственную мать.

– Тогда это была умная догадка, – сказал Хонус.

– Это ничего не изменит, – сказал Ган, глядя на качающуюся мать. – К утру она обо всем догадается. Тогда, может быть, у нее будет новый приступ. – Он ухмыльнулся Йим, оскалив зубы. – ...и перережет тебе горло.

Йим никак не отреагировала на замечание Гана, но тихо спросила:

– Что случилось с Мириен?

– Я был молод, но не знаю, что случилось, – ответил Ган. – Это было как вчера. Мы с мамой вернулись со сбора грибов. Мой отец был убит, а Мириен исчезла.

– Твоя сестра была молода? – спросила Йим.

– Да, – ответил Ган, – но достаточно взрослая для некоторых мужчин. Мы нашли ее на дороге...

Он налил и выпил еще одну чашу.

– Мама слегла. День за днем она молилась богине! – сказал он. – Богине, которая забрала у нее ребенка, а потом забрала ее разум! Почитать Карм? Да я скорее шлюху почитаю! Я расскажу тебе о твоем равновесии. Сильный человек давит на него, пока весы не станут в его пользу!

– Как те сильные мужчины, что похитили твою сестру? – спросил Хонус.

– Ты не обманешь меня своими кармишскими разговорами. Я нашел настоящего бога! Сильного бога, а не какую-то распутную женщину. – Он потянул за шнурок на шее, чтобы показать железный кулон в форме круга. – Пожиратель!

Хонус холодно посмотрел на ржавый символ.

– Пожиратель душ.

– Ты становишься единым с его силой! Моя ненависть становится его ненавистью!

Крик Гана нарушил задумчивость матери, и она в замешательстве огляделась по сторонам. Если она и заметила Йим или Хонуса, то никак этого не показала.

– Ган, – сказала она плаксивым голосом, – я хочу есть.

Ган собрал миски и подошел к котелку. Деревянной ложкой он выловил по одному корню для каждой миски и налил немного воды для отвара. Он принес на стол миски мамы и свою, оставив Хонуса и Йим на месте. Достав нож, он очистил мамин корень и растолок его ложкой в кашицу. Он поставил перед ней миску и ложку, затем взял свой ужин и начал есть.

Йим подала Хонусу и себе. Корни в мутном отваре были маленькими и частично сгнившими. Она положила перед Хонусом самый большой и села на край скамьи, чтобы поесть. Не успела она это сделать, как Хонус бесшумно поменял их миски местами.

– Спасибо, мастер, – сказала Йим. Хонус ничего не ответил.

Скудную трапезу съели в тишине. Слышно было только чавканье мамы и шум дождя. Йим была так голодна, что съела корень без кожуры и выпила весь крутой отвар. Пока она ела, огонь угас до угольков, и в комнате стало еще темнее. Когда еда была съедена, Ган поднялся.

– В комнате, ближайшей к наружной двери, есть немного сена, – сказал он. Он подошел к стене и перетащил два больших мешка, служивших постелями, поближе к угасающим углям. Мам, ковыляя, подошла к одному из них и легла. Ган отнес кувшин с элем и миску на другой мешок и сел на него.

– Мы найдем дорогу, – вежливо сказал Хонус. Он поднялся и вышел из комнаты. Йим последовала за ним. Она медленно шла по темным покоям. Наступив в лужу, она остановилась, чтобы омыть грязные ноги в мелкой воде. Когда она вошла в самую дальнюю камеру, Хонус уже завернулся в плащ и лежал на сене, сваленном у стены. Йим едва могла различить его темную фигуру в тусклом свете. Он не предложил ей лечь рядом с ним, и хотя Йим хотелось бы тепла, она с облегчением поняла, что он этого не сделал. Йим нащупала сухое место на заплесневелом сене и завернулась в плащ. Она была измучена и хотела бы уснуть, но не могла. Вместо этого она размышляла, что делать.

Не будь глупой, говорила себе Йим, вспоминая все предостережения своей опекунши. Однако Мудрая женщина была далеко, и Йим не могла выкинуть мать из головы. Горе и безумие старухи терзали ее сердце. В мыслях Йим видела, как мать плачет над убитым ребенком, и этот образ подавлял осторожность. Йим отказалась от благоразумия. Принужденная действовать, она прислушалась к дыханию Хонуса в поисках признаков того, что он спит.