Поднимаемся с врачами на 6-й этаж. В голову приходит мысль: «Круто, я сейчас, как принцесса Диана, с заразным больным буду ручкоться. Интересно, а чем он болен-то?» Заходим в жилище. А. бледен, прыщав и убог. Сразу видно, что сражен тяжелой инфекцией. Обмениваемся с врачами соображениями о диагнозе. Мнения расходятся между краснухой и ветрянкой. Решаем немедленно госпитализировать больного в Боткинскую больницу. Доктора сбивают температуру с 39.9 до 38.2. Собираем пациента и грузим в карету «скорой». С мигалками мчимся в клинику. Это первая поездка А. по Питеру с мигалками.

Через десять минут мы уже в приемном покое Боткинской больницы. Врачи «скорой» сдали А. местному персоналу. По полу бокса ползает мокрица. Медленно и хаотично. Поведением напоминает А. В углу унитаз и рядом пакеты с надписью: «для использованных п/п» и коробка со странными обозначениями «п/п». В дверь входит человек в респираторе и резиновых перчатках. Я видел таких в московской гостинице «Россия», они там травили мышей и тараканов. Вошедший пробормотал, что больному следует идти за ним, удалился вместе с А. на улицу. Они сели в старенькую санитарную «Волгу», которая унесла их во мрак территории Боткинских бараков.

Утром мне сообщили окончательный диагноз А. — детская болезнь ветрянка. «Уж лучше бы это была анемичная диарея», — подумал я и с облегчением вздохнул. Ветрянкой в детстве мы уже болели.

Сегодня звонил А. по телефону. Он до сих пор хнычет, что его шесть месяцев назад бросила мадам Т., «которая, наверное, не знает о нынешней его болезни и не придет навестить». Стараюсь успокоить больного и советую надавить гноя из прыщиков, чтобы смазать ручку двери квартиры Т., и тогда ее всенепременно положат в соседний бокс Боткинской больницы.

Похоже, что А. начинает выздоравливать.

Любезнейший господин А.! Обращаюсь к Вам именно таким способом, поскольку Вы не отвечаете на телефонные звонки и не вступаете с внешним миром в прямые коммуникации. Но известно, что Вы читаете мой Живой Журнал, а свой не заводите, чтобы ни один человек не мог оставить в нем запись для Вас. Ваша депрессивно-упадническая натура, заведи Вы ЖЖ, проявилась бы в первые же минуты существования Вашего дневника. Суицидальные наклонности хозяина ЖЖ реализовались бы мгновенно. Вы виртуально воплотили бы мой совет резать вены не поперек, а вдоль, чтобы наверняка (уничтожили бы свой журнал).

Дорогой А., мне было бы крайне приятно сознавать, что я могу быть Вам хоть чем-то полезен. Если не делом, то хотя бы советом. Но более всего мне доставит радость Ваше появление, ибо мною овладело непреодолимое желание поздравить Вас лично с надвигающимся на Вас Днем Рождения. Неужели припасенный подарок так и не обретет своего хозяина вовремя, в день Светлого Праздника?

Р. S. Слушай, А., не будь мудаком, позвони и забери эту хрень, которую я специально для тебя зафи-гачил. Ты вспомни, что мы ради тебя на все готовы.

Спасибо.

Не знаю, с чего начать этот текст. Погиб друг. Хорошего и замечательного человека уже сутки нет среди живых. Он был мыслителем и обладал энциклопедическими знаниями, ценил друзей, окружающих людей и многообразие мира. Но больше всего любил историю. Считал современность пошлой никчемностью и отдавал должное эпохе Возрождения и Просвещения. Новоделу предпочитал тлен и руины. Он великолепно разбирался в геральдике (был одним из лучших петербургских специалистов в этой области), что позволяло ему быстро уходить от неприглядной российском современности в толщу веков, в родословные и истории королевских, императорских, княжеских родов, городов и государств. В этом ему помогало великолепное знание немецкого, французского и албанского языков…

Нет, я не умею писать некрологи. Это не мой жанр. Саня Иванов сейчас перед моими глазами. Он улыбается и, слегка прищуриваясь, раскуривает трубку. Хочет мне нечто рассказать. Наверно, историю о том, как он, задумавшись, проехал в последней электричке свою остановку «Проспект Славы» и вышел только где-то в Павловске. Отправился по рельсам в сторону Петербурга, и на 32-м километре, недалеко от Царского Села, его догнал грузовой поезд… Он мог не услышать надвигающейся опасности и не увидеть ее! Саня постоянно думал и искал ответы на свои многочисленные вопросы. Каждый ответ порождал десятки новых вопросов, их надо было систематизировать и, на все ответив, приступить к поиску очередных истин. Такое интеллектуальное упражнение давало ему силы жить. Он знал, что ему еще ничего не известно и очень, очень многое требует постижения.

Я перестал любить самую старую в стране ветку железной дороги. С ней связаны разные истории. По пути во Псков из поезда на полном ходу выпал еще один коллега и друг Саня Поздняков. Примерно на том же 32-м километре все тот же Саня Поздняков оторвал в электричке дверную ручку, желая выйти без остановки и повторить свой «подвиг псковского поезда». Спустя некоторое время он умер, не справившись с пневмонией. Другой приятель добрался-таки до Пскова и нашел там счастье, заняв у девушки 20 рублей на обратную дорогу и дав ей взамен свой питерский домашний телефон и адрес. Через неделю кредиторша уже жила в северной столице России, а еще спустя пару месяцев она стала законной супругой известного журналиста. Мы всегда относились к этой магистрали с некоторым юмором, но после гибели Александра Иванова трудно будет еще когда-нибудь поехать в Павловск на электричке, сердце будет сжиматься при каждом встречном грузовом или пассажирском поезде.

Две недели назад мы говорили с Александром о смысле жизни. Это был постоянный лейтмотив наших бесед. Опять пришли к выводу, что, по большому счету, смысла в жизни нет. Он сказал, что до 37 точно не доживет… И не дожил. Но выполнил одну нашу общую договоренность — уважая друзей, не умирать зимой, чтобы никто не мерз на кладбище и не простужался. Он все сделал для того, чтобы облегчить наши страдания от его гибели.

Саня ушел весной, в апреле, когда просыпается и преображается природа, когда жить хочется и нужно, когда депрессия сменяется радостью от света и тепла, появляются молодые растения и новые организмы. А может быть, он нашел ответ на вопрос о смысле существования: умереть при зарождении новой жизни… Но от этого нам не менее тяжело. Остается только вечно любить и помнить Саню Иванова.

Прогулки по Невскому проспекту обязательно сопровождаются множественными встречами. Вчерашний променад не выпал из стройного ряда традиционных случайных лицезрений знакомых персон. Возле Малого зала Санкт-Петербургской филармонии я поздоровался с бывшей редактриссой музыкальной редакции Ленинградского телевидения Ирой Т. Ее знаменитого мужа рядом с ней не было.

Он или уже умер, или бросил ее (во всяком случае, я бы на его месте поступил именно таким образом).

С Ирой Т. была связана одна комическая история моей (и не только) жизни. В девяностых годах прошлого века мы с коллегой Анной Полянской работали на питерском телевидении и параллельно вели колонки телекритиков в разных изданиях.

«Родному» каналу от нас доставалось куда как больше, чем всем остальным электронным «смям». Обозревая в очередной заметке ситуацию в эфире ТРК, мы не могли не отметить, что питерское телевидение безлико, неинформативно, серо и реакционно. <

Среди прочих эпитетов и определений прозвучала фраза, всю чудовищность которой я попробую сейчас воспроизвести по памяти: «Нечего смотреть на петербургском телевидении. Разве что немолодая морщинистая бабушка в лосинах и клипсах исполнит по заявке Александра Глебовича Невзорова песенку „Вечерний звон“…» Эти слова, безусловно, относились к достопочтимой Ирине Т.

Все самое страшное и одновременно смешное началось позднее, когда наши «доброжелатели» дали почитать объекту критики посвящение ей. Ирочка бросилась разыскивать обидчиков, чтобы серьезно разобраться. Из разных источников стала доходить до нас информация о крутом нраве «старушки», ее привычках физически драться негромко склочничать. Поэтому, дабы не искушать судьбу, порешили мы не показываться на глаза разгневанной музыкальной редактриссе и каждый раз при виде ее сворачивали в сторону. Я в мужской туалет, а Анна Полянская искала иные варианты, дабы избежать соприкосновения.