Григорию Алексеевичу оставалось лишь закрепить достигнутое и развить успех. В автобусе он подсел к Егору Тимуровичу и начал ждать. Лидер ДВР сам обратился к господину Торчину с вопросом о том, что за личность собирается «запердоливать» плакаты?

— Это Игорь Иванович С., он у нас в петербургском региональном списке на втором месте стоит, — с готовностью поведал Григорий Алексеевич.

— Так, а вы у нас на каком месте? — поинтересовался Гайдар.

— Ну, я-то на пятом… — без запинки ответил Григорий Алексеевич.

— Вы будете на втором! — подытожил Егор Тимурович.

Вот так Игорь Иванович С. «запердолил» в большую политику Григория Алексеевича Торчина.

Примерно с год после этого провала Игорь Иванович не мог успокоиться. Торчина ругал и однопартийцев своих, которые «не отстояли и не защитили». А однажды, во время большого праздника, уже подходившего к завершающей фазе, Игорь Иванович с грустью констатировал; «Ни хера не осталось… Деньги уже кончились, а Гришка Торчин до сих пор в Думе заседает, сволочь лживая».

В 1995 году искали мы конспиративную квартиру для Галины Васильевны Старовойтовой. Чтобы там было безопасно и никому постороннему не стало известно о месте пребывания политика. Охраны у лидера «Демократической России» не было. Из-за угроз со стороны нацистов Галина Васильевна вынужденно не выходила на улицу. В качестве самого безопасного варианта выбрали квартиру Сони Васильевой на улице Танкиста Хрустицкого (метро «Проспект Ветеранов»). Там за неуплату уже отключили телефон, и связь с внешним миром имела односторонний характер.

Для того чтобы Галина Васильевна была полностью уверена, что в дверь звонит «свой», придумали специальный отзыв к вопросу «кто там?» — «Банду Ельцина под суд!» (кричалка политических оппонентов Галины Старовойтовой). Дверь отпиралась со словами: «А, свои. Заходи».

Вот так «мировая закулиса» продолжала свою «тайную деятельность».

«Яковлев! Зачем Маневича убил?» — такими текстами зимой, весной и летом 1998 года пестрел исторический центр Петербурга. Строительные заборы, фургоны-бытовки, стены руинированных зданий — все вопрошало, зачем, по какой причине Яковлев убил Маневича. Губернатор Санкт-Петербурга Владимир Яковлев делал вид, что это не его спрашивают неизвестные кентервильские привидения, еженощно краскопультами увеличивающие число «обращений» к Яковлеву. Придворные губернаторские писатели-отмазыватели сочиняли книги о недобрых врагах Петербурга, упорно клеящих к светлому образу губернатора ярлык пахана, а к городу — криминальной столицы России.

Исповедуя принцип «ради красного словца не пожалею родного отца», губернатородворцы выдвинули версию, что речь в «настенных вопросах» вовсе не об их возлюбленном шефе, а о Константине Ко-рольевиче Яковлеве (более известном в ту пору по сочетанию двух слов — Костя и Могила), на которого, как они уверяли общественность, супостаты напраслину возвели, так как Константин Корольевич, хоть и авторитетным в городе человек, но организовывать наглое убийство вице-губернатора Санкт-Петербурга из снайперской винтовки прямо на Невском проспекте не мог. Создателей граффити подобные трактовки смешили безмерно. Хоть Константин Корольевич и оставался наиболее приближенным к правящей в ту пору в Петербурге семье авторитетным бизнесменом, всевозможные «заказы» Смольного помимо него обслуживали такие уважаемые граждане, как Слон, Челюскин, Кум, Хохол, Титыч, Санитар, Банщик и другие. Адресовать каждому из них вопросы о причинах устранения известного в стране экономиста и честного, принципиального человека было бы нелепо. Тем более что у них существовал единый координирующий центр с персонификацией на его управленческой вершине.

В приличествующей властям манере бороться милиция начала не с причиной появления публичных вопросов к человеку с фамилией Яковлев, а с теми, чья рука водила краскопультой по заборам и ставила в неловкое положение минимум двух главных городских Яковлевых. Летом 1998 года на Невском проспекте наряд милиции задержал двух несовершеннолетних молодых людей на роликовых коньках, которые на тротуаре краской рисовали контуры убитого человека и фирменные слова: «Яковлев! Зачем Маневича убил?»

Трудно поверить в такое совпадение, но по чистой случайности мне довелось именно в момент ареста молодых людей проходить мимо. Не вмешаться было невозможно, среди подростков находился сын моей замечательной подруги Анны Георгиевны. Сообщив милиционерам, что знаю задерживаемого ребенка и его мать, несомненно, расстроится из-за выявившихся увлечений сына, вместе с ними я побрел в сторону печально известного в Петербурге 27-го отделения милиции в переулке Крылова (там чаще всего нарушали права граждан). По дороге незаметно перекинул все краскопульты из рюкзаков задержанных к себе в портфель (он заметно разбух и с трудом застегнулся). По мобильному телефону позвонил Анне Георгиевне и сообщил о происшествии. Договорились, что она немедленно приедет в участок и разыграет там сцену «злой матери», чтобы менты побыстрее от всех нас избавились.

В отделении милиции «преступников» обыскали, но «орудий преступления» не нашли. Дежурному майору я дал знать, что уже едут «родители негодяев», и мать одного из них — очень свирепый человек, может избить сына ремнем или еще как-нибудь его жестоко наказать. «Вы уж поговорите с ней, чтобы она все-таки не так близко к сердцу принимала его проступок», — с проникновенной участливостью в голосе прошу милиционера. «Ладно, разберемся с мамашей», — отвечает майор.

— Так! Где этот подонок? — с порога, даже не оглядевшись по сторонам, кричит Анна Георгиевна. — А, уже в клетке! Ну вот выйди мне оттуда, я тебе такое устрою, сволочь! Синий у меня будешь месяц ходить!

— Вы его мамаша? — пытается ее остановить майор.

— Мамаша… Знала бы, в зародыше задушила!

— Подождите, гражданка, да он же ничего, собственно, и не сделал. Просто баловался на роликах, по Невскому гонял, мы его для проверки документов забрали, — успокаивает Анну Георгиевну дежурный.

— Нет! Наша милиция просто так человека не задержит! Курил, наверно, или матом ругался? Ну, мерзавец, признавайся! — искренне и убедительно кричит Анна Георгиевна.

— Мамаша, забирайте их обоих отсюда и дома разбирайтесь. Пусть он сам вам все рассказывает, у нас и без вас тут дурдом. Только не бейте его, прошу, парень-то неплохой, — провожает нас милиционер.

Выходим на улицу. Анна Георгиевна дает подросткам деньги на такси и, продолжая оставаться в роли, громко, чтобы в милиции это еще слышали, приказывает:

— А теперь быстро сели в такси и поехали! Мало вам не будет!

Мы остаемся с ней вдвоем на Садовой, у Гостиного Двора.

— Старик, а баллоны с краской куда делись?

— У меня в портфеле (показываю на толстую сумку).

— Там еще осталось хоть что-нибудь?

— Больше половины, как мне показалось по весу.

— Ну, тогда пойдем поработаем, зря я, что ли, с Пискаревки сюда на «тачке» неслась? — уже спокойным тоном сказала Анна Георгиевна.

И мы двинулись на Исаакиевскую площадь к Законодательному собранию Санкт-Петербурга, где нам нескрлько месяцев удавалось играть с жилищно-коммунальными работниками в «Поле чудес». Каждую ночь на длинном заборе подле Фонарного переулка возникала надпись: «Губер Яковлев — вор и бандит! В отставку быдло!» Днем жэковские тетки замазывали метровые буквы квадратами зеленой краски, а под покровом темноты появлялись «неустановленные лица» и в политическом «Поле чудес», в обстановке криминальной столицы России, открывали известные им буквы.

Помнит ли кто-нибудь такого персонажа — Вячеслава Антоновича Марычева? Он был в Думе 1993–1995 гг. депутатом от ЛДПР. Ходил на заседания в красном пиджаке с накладной грудью (с женским бюстом), во врачебном халате, в париках и т. д. Такой громкий коверный клоун. Всех обзывал «жидами и мерзавцами». Он еще устраивал публичные потасовки (перед телекамерами). В Питере у него существовала боевая дружина старушек (ее основу составляли дальние родственницы Вячеслава Антоновича, инвалиды по умственным расстройствам и психическим заболеваниям). Марычев со своим отрядом нападал на одиноких прохожих, бил их руками и ногами, а потом заявлял, что сам стал жертвой, которая вынужденно оборонялась. Не гнушался он и собственных старух отп…, поколотить так, для утверждения гегемонии над гегемоном.