– Ты хорошо себя чувствуешь, папа?

– Сегодня намного лучше. Ты не нальешь мне воды?

Малыш положил панамку на кровать и осторожно взял большой фарфоровый кувшин. Вода полилась в чашку, и он внимательно смотрел, как она течет. Шрам от бентовской бритвы на правой щеке потемнел и уплотнился, напоминая гребень горы на залитом солнцем пейзаже.

Гус часто прикасался к шраму, но никогда не говорил ни о нем, ни о тех страшных днях на висковом ранчо. Уилла, хоть и не была специалистом в такого рода проблемах, исходя просто из здравого смысла, решила, что какое-то время на эту тему лучше с мальчиком не заговаривать.

Гус протянул чашку отцу. Вода была тепловатой.

– Угадай, что я видел сегодня на лесопилке, па?

– И что же?

– Большую белую птицу с ногами как палки. Вот такими длинными! Она стояла в воде, а потом улетела.

– Наверное, белая цапля.

– А знаешь, что я еще видел? Как какие-то птицы летели в ряд! Я насчитал пять. Первая делала вот так… – он взмахнул руками, – а остальные за ней повторяли. Когда первая переставала махать, другие тоже переставали. У них были смешные рты, большие такие. – Он выпятил губы. – Они полетели туда. – Мальчик показал в сторону моря.

– Наверное, коричневые пеликаны. Живут в верховьях реки. Тебе понравилось смотреть на них?

– Да, понравилось. – В голосе мальчика не слышалось и намека на удовольствие, как не было и тени улыбки на его красиво очерченных губах, всегда напоминавших Чарльзу об Августе Барклай.

Сколько же еще пройдет времени, прежде чем он оправится? – думал Чарльз. И оправится ли вообще?

– Я проголодался, – сообщил Гус и ушел.

Чарльз отвернулся от двери. Знакомое чувство вины охватило его, уже привычное, как боль в животе. Перед глазами снова появился шрам на лице сына. Это я допустил.

Он должен был во что бы то ни стало искупить свою вину. Мне придется дать ему что-нибудь получше, чем шрамы, когда он вырастет. Он не знал ничего более ценного, чем деньги. Самое простое возмещение отцовской любви и внимания, хотя их Гус тоже обязательно получит. Но конечно, одних денег недостаточно. Потому что никакие деньги не смогут залечить шрамы – как видимые, так и невидимые.

С наступлением темноты, когда лягушки и каролинские козодои начали свой вечерний концерт, в комнату зашла Уилла и села рядом с ним. Чарльз подкрутил фитиль лампы, чтобы лучше видеть ее лицо. Ее волосы сверкали, как белое золото.

– Я все еще ищу то место для нас обоих, – сказала она. – Мне все равно, где оно. Я поеду за тобой куда угодно.

– А как же театр? Ты ведь не хочешь его бросать?

Уилла вытерла муку с большого пальца.

– Не хочу, но брошу. – Она всмотрелась в Чарльза. – Постой… У тебя что-то на уме, выкладывай.

Чарльз осторожно сел в постели, положив подушку под плечи. В его курчавых волосах теперь блестело еще больше седины, но после того, как он сбрил бороду и усы, Уилла и Мадлен хором заявили, что он помолодел лет на десять.

– Я думал об этом как раз перед тем, когда Леандер разрезал меня и я вырубился. О Техасе. Мне нравится Техас. Воевать я научился, думаю, ковбоем тоже смогу стать.

– Ты хочешь сказать – разводить скот?

– Точно. Я мог бы построить для нас дом, завести стадо. Говядина всегда в цене. На восток отправляют все больше и больше коров.

– Я никогда не была в Техасе, – пробормотала Уилла.

– В каких-то местах это Богом забытый край, но в других он прекрасен.

– А где мы возьмем деньги? У меня сбережений не много.

– Я могу поработать на кого-нибудь, пока не научусь всему и не скоплю нужную сумму.

Уилла прижалась теплыми губами к его губам и поцеловала его.

– Тебе придется много накопить. Я хочу большой старый дом. Хочу, чтобы Гус рос вместе с братьями и сестрами.

– Так и будет, Уилла. – В его голосе наконец-то появилась живость. – Знаешь, я правда хочу разбогатеть. – (Чтобы заплатить за те шрамы.) – Мы бы могли поселиться рядом с каким-нибудь городом побольше, а потом, когда появятся деньги, я бы построил там театр. Твой собственный театр.

Уилла обняла его:

– Чарльз, какая прекрасная мечта! Я уверена, у тебя все получится!

Он смотрел на тени женщины и мальчика за приоткрытой дверью и слышал, как Гус о чем-то спрашивает Мадлен.

– Обещаю тебе, – сказал он.

Начало июня в прибрежных низинах. Даже еще более приятное и сияющее, чем помнила Эштон. Теплый воздух еще не наполнился удушающей влажностью середины лета. Чистое голубое небо навевало чувство покоя и блаженной неги.

Ландо со сверкающими лаком боковыми панелями было запряжено парой лошадей молочного цвета с белыми плюмажами, привязанными к оголовкам. Перед отъездом из Чарльстона Эштон потребовала, чтобы двое негров в поношенных ливреях сложили верх коляски.

Она сидела лицом к дороге. Пятна света и тени размеренно падали сквозь ветки деревьев на ее лицо. Ее темные глаза казались прозрачными. Окруженная картинами и запахами детства, она неожиданно для себя с трудом справлялась с приступами сентиментальности.

Напротив нее, совершенно равнодушный к чарующим пейзажам вокруг, сидел адвокат из Чарльстона Фейвор Херрингтон, которого ей рекомендовали, когда она сказала, что ей нужен человек, ставящий успех выше профессиональной этики.

Мистер Херрингтон имел ничем не примечательную внешность. Бледный, худой, лет тридцати пяти или около того, он носил маленькие усики, настолько тонкие, что они больше напоминали случайный росчерк пера. Под его обвислой нижней губой вместо подбородка находилось нечто больше похожее на кусок теста. Сильный креольский акцент, по ее мнению, безусловно, ставил его на более низкую ступень, особенно в сравнении с ее утонченной чарльстонской речью. И тем не менее на первой же встрече он заискивал перед ней и повторял свои бесконечные «Да, мэм» с такой двусмысленной расточительностью, что она сразу поняла: они с ним одного поля ягоды. За его внешним гонором скрывалась абсолютная беспринципность.

Эштон помнила эту часть дороги. В горле вдруг пересохло.

– Езжай помедленнее, кучер! Там впереди поворот.

Херрингтон застегнул медную пряжку на старой кожаной папке, в которой лежали все документы. Поправил галстук, когда ландо повернуло на длинную аллею. Через черную пелену вуали на глазах Эштон увидела желтый остов нового Монт-Роял.

Ну и ну – дом был просто огромным!

Что ж, тем лучше.

– Имею честь познакомить вас с данными бумагами, – проговорил Фейвор Херрингтон. – Чек на проданное имущество, итоговый отчет, документ о праве собственности… и еще один, на который хочу обратить ваше особое внимание.

Юрист Эштон ожидал увидеть пышную мулатку, к которой он и обращал свою речь, но был совершенно не готов к присутствию какого-то мужчины с мощными руками и обветренным лицом, который, сильно хромая, вышел в голубой ночной рубахе на тенистую лужайку, где Мадлен встретила неожиданного гостя. Не знал он также, кем является дерзкая на вид молодая особа с очень светлыми волосами. Видимо, это была подруга мужчины.

Ландо стояло неподалеку. Двое негров в ливреях похлопывали и успокаивали белых лошадей. Чарльз настороженно наблюдал за женщиной, которая неподвижно сидела на заднем сиденье коляски. На ней было бархатное платье винного цвета и густая черная вуаль. Что-то в ее облике казалось пугающим. А еще очень знакомым. Он никак не мог понять, кого она ему напоминает.

Все еще ничего не понимая, Мадлен взяла документ в синей обложке, который Херрингтон показал последним.

– Это ордер на выселение, – любезным тоном сообщил адвокат. – Вчера в «Пальметто банке» залог за плантацию Монт-Роял был погашен и право собственности перешло к моей клиентке. – Он показал на женщину под вуалью.

Мадлен бросила на Чарльза растерянный взгляд и начала переворачивать одну за другой страницы, исписанные ровными строчками, пока не увидела имя.