Несясь галопом за четверкой всадников, он чувствовал, как понемногу отступает усталость. Прошлой ночью он совсем не спал, а утром, когда вся кавалерия отдыхала, произошло событие, которое заставило изрядно поволноваться. Генерал Хэмптон, отправившись в одиночку изучить местность, неожиданно столкнулся с солдатом из Шестого Мичиганского. Карабин рядового дал осечку, и Хэмптон, как галантный южанин-дуэлянт, дал ему время перезарядить оружие. Но пока тот возился с зарядом, сзади подкрался второй янки, лейтенант, и нанес Хэмптону подлый удар саблей по голове. Потом рядовой выстрелил и задел генерала. Галантность перестала быть полезной привычкой.

Несмотря на то что шляпа и густые волосы отчасти защитили Хэмптона, он все же получил четырехдюймовую рану на голове и с трудом ушел от погони. Рану на голове, а также легкую царапину на груди перевязали, и к полудню генерал уже был готов вести своих людей в бой и хотел знать, как и Стюарт, что происходит к северу от места главного сражения.

Поэтому Чарльз и выехал вместе с Пиклзом в эту сторону и, хотя в последние дни ему казалось, что он не одолеет и мили, не свалившись с седла, проехал эту милю и даже больше и теперь снова был бодр и полон решимости поймать одного из синепузых.

Около минуты янки просто скакали по дороге, а потом начали стрелять. Чарльз услышал, как слева от него, в кукурузном поле, просвистела пуля. Он широко открыл рот и издал один из тех громких воинственных кличей, которыми конфедераты в бою до смерти пугали северян. Его длинная борода, в которой уже поблескивали белые волоски, развевалась на ветру. Тело было покрыто таким толстым слоем грязи и засохшего пота, что он сам себе казался каким-то болотным жителем.

Пиклз не отставал; от веса седока его чалая уже покрывалась пеной. Не переставая вопить во все горло, Чарльз несся галопом. Пуля зацепила поля его шляпы, а потом янки решили пойти в контратаку, обнажив сабли и выхватив револьверы.

– Давай! – крикнул Чарльз, когда расстояние стало подходящим.

Он поднял карабин, пальнул из обоих стволов и тут же повернул Бедового к одному из солдат, немного попридержав коня. Пиклз выстрелил. Двоих они, похоже, уложили, двое уцелевших тут же пришпорили коней, развернулись и вскоре скрылись в роще.

– Надеюсь, один еще жив! – крикнул Чарльз Джиму.

Лошадь одного из упавших ускакала прочь, но вторая не отходила от лежавшего на дороге всадника, тыча носом ему в лицо. Солдат не шевелился. Чарльз пустил Бедового шагом.

Вскоре он уже увидел мух, подлетавших к открытому рту солдата на дороге. Да, этот уже точно ничего не скажет. Второго янки нигде не было видно.

Вдруг слева, за высокой травой, послышался какой-то шум, а потом стон. Поглядывая на облака пыли, клубившиеся примерно в двух милях на северо-западе, Чарльз спрыгнул с коня и медленно пошел к обочине. Обливаясь по́том, он осторожно вытянул шею и увидел бородатого парня, который сидел на дне канавы; револьвер был все еще у него в кобуре. Левое бедро солдата заливала кровь.

Не сводя глаз с янки, Чарльз левой рукой положил карабин на землю, а правой вытащил кольт и взвел курок. Солдат, тяжело дыша, со страхом и мукой наблюдал, как Чарльз спускается в канаву. Пиклз, как усердный ученик, внимательно смотрел на них.

– Из какой ты части? – спросил Чарльз.

– Из Третьей дивизии… генерала… Килпатрика…

– Где ваше расположение?

Янки колебался. Чарльз прижал ствол револьвера к его вспотевшему лбу:

– Стоите где, спрашиваю?

– На левом фланге Ли… ну, где-то там.

Чарльз быстро выпрямился и всмотрелся в вершины деревьев, сгибавшиеся под горячим ветром. С юга по-прежнему доносились звуки канонады. Еще раз взглянув на раненого, он начал выбираться из канавы. Уже на дороге, наклонившись за карабином, он на мгновение упустил кавалериста из вида и тут же услышал крик Джима:

– Эй, Чарли! Берегись!

Резко развернувшись на месте, Чарльз скорее почувствовал, чем увидел движение руки раненого. И выстрелил. Пуля попала кавалеристу в бок. И только тогда Чарльз понял, что янки тянулся левой рукой к ране на бедре, а не к кобуре, висевшей справа.

– Ладно, Джим. Поехали к Хэмптону. Ту пыль подняла дивизия Килпатрика, он хочет обойти нас с фланга.

Когда они повернули и поехали на восток по пустынной дороге, Пиклз расплылся в широкой ухмылке:

– Ну, Чарли, ты даешь… – А потом с ледяным равнодушием добавил: – Жаль, конечно, парня, он ведь только до раны дотянуться хотел.

– Иногда рука действует быстрее мозгов, – пожав плечами, откликнулся Чарльз. – Если бы я медлил, он бы мог и до кобуры дотянуться. Так что лучше ошибка, чем могила.

Молодой человек хихикнул:

– Ты просто нечто! Вы все, парни из разведки, настоящие машины для убийства.

– В том-то и суть. Каждый убитый на их стороне означает меньше убитых на нашей.

Джим Пиклз вздрогнул, и явно не от восхищения. На юге у Геттисберга продолжали грохотать пушки.

Впереди и сзади чернела кромешная тьма. Дождь стекал с полей шляпы Чарльза. Впрочем, она промокла насквозь уже много часов назад.

Эта ночь была худшей за все время его службы – по многим причинам. Они отступали на юг, к Потомаку, ведя целый обоз конфискованных на фермах повозок, большей частью безрессорных, с подвешенным слабеньким фонарем на каждой. Вереница растянулась на несколько миль.

Люди Хэмптона занимали почетную позицию в арьергарде. Чарльзу она казалась больше похожей на службу у границ ада. К тому же по иронии судьбы сегодня было четвертое июля.

Накануне Хэмптона ранило в третий раз – осколком шрапнели, в жаркой схватке с мичиганской и пенсильванской кавалерией после неудачной попытки обойти Мида и атаковать его с тыла. В определенных кругах уже открыто винили Стюарта в поражении возле Геттисберга. Недоброжелатели Джеба продолжали твердить, что его затянувшийся рейд вдали от Ли оставил армию без глаз и ушей.

Потери Второго Южнокаролинского составили примерно сто человек. Чарльз слышал, что Кэлбрайта Батлера уволили из армии по инвалидности и теперь всю оставшуюся жизнь он будет ковылять на деревянной ноге. Он снова вспомнил об этом, слушая, как из переполненных тряских повозок доносятся крики и стоны раненых, становясь еще громче каждый раз, когда колеса подпрыгивали на ухабах и камнях. Эти голоса наполняли дождливую темноту:

– Дайте мне умереть! Дайте мне умереть…

– Боже правый, выпустите меня отсюда! Будьте милосердны! Убейте меня!

– Умоляю, неужели никто не подойдет? Запишите имя моей жены, напишите ей!..

Голос прозвучал из ближайшей повозки. Чувствуя, как Бедовый поскальзывается и спотыкается на размокшей дороге, Чарльз попытался заставить себя не слышать ничего. Но все продолжалось: шум дождя, скрип колес, крики мужчин, плакавших, как дети… У него просто разрывалось сердце.

Подъехал Джим Пиклз:

– Мы стоим. Похоже, впереди кто-то завяз.

– Неужели никто так и не подойдет? Я больше не выдержу… Мэри должна знать…

Кипя от злости и едва сдерживаясь, чтобы не вытащить кольт и не вышибить крикуну мозги, Чарльз перекинул левую ногу через седло и спрыгнул на землю, наступив в жидкую грязь по щиколотки.

– Подержи его, – сунул он поводья Бедового Пиклзу в руку.

Потом взобрался на заднее колесо санитарной повозки и залез под скользкий вонючий брезент. Вдруг вспомнилось Рождество 1861 года. «Сегодня дождь, а завтра снег, нам не страшны любые непогоды».

Как же он устал. Устал от этого всеобщего безумия, когда нужно было убивать людей на другой стороне, чтобы спасти кого-то на своей. Почему в Академии им ни намеком не говорили о том, что такое может случиться?

Чьи-то руки хватали его за штаны; это были робкие, легкие прикосновения испуганных детей. Дождь колотил по брезентовому верху повозки.

– Где тут человек, которому нужно написать жене? – громко, чтобы его расслышали, но уже спокойно крикнул он. – Если он откликнется, я помогу.