– Вставайте же, черт вас возьми!

Купер невозмутимо взял его за запястье и, не применяя силы, очень вежливо отвел его руку. Однако мужчина поморщился, как от боли. Купер чуть задержал на нем взгляд, а потом снова отвернулся к залу.

А там творилось что-то невообразимое. Люди хлопали друг друга по спине, пожимали руки, обменивались громкими поздравлениями. Как ни старался, Купер никак не мог понять этого всеобщего самообмана. Как, скажите на милость, один штат или даже весь Юг может выжить сам по себе? Как это возможно – один континент, один народ, но два правительства?

Ликование продолжалось довольно долго. Наконец все успокоились, вдоволь выразив свое одобрение работе мистера Инглиса и его комитета. После чего без каких-либо споров и обсуждений декларация была принята шестьюдесятью девятью голосами, против не высказался ни один человек. В тот же вечер документ был подписан и скреплен печатью.

Когда прозвучали результаты голосования, зал собраний снова взорвался неистовой овацией. Тяжело вздохнув, Купер встал и начал пробираться к выходу сквозь бушующую толпу. В буре всеобщего восторга он заметил лишь несколько мрачных лиц. Одно из них принадлежало Джеймсу Луису Петтигрю, уроженцу Южной Каролины, выдающемуся юристу и политику, который пользовался большим уважением за свои личные достижения, а также благодаря своей замечательной семье. Их взгляды на мгновение встретились, и обоих вдруг посетило одинаковое чувство, будто они присутствуют на похоронах близкого родственника.

Купер стремительно вышел из здания, почти не в силах уже сдерживать гнев.

Ужин на Традд-стрит проходил в унынии. Утром из Монт-Роял приехали Орри с Джорджем, чтобы самим увидеть то, что будет происходить в зале собраний. Но войти туда они не смогли. Орри, казалось, был почти так же удручен решением конвента, как и Купер. Чтобы не расстраивать друга еще больше, Джордж не стал повторять свое предсказание о том, что ответ федерального правительства может быть жестким.

Бретт выглядела подавленной. Она совершенно не представляла, чего ждать от будущего после этих событий. Форт Молтри находился в боевой готовности на случай возможных беспорядков, поэтому в увольнение никого не отпускали. Она не смогла встретиться с Билли в этот день и не знала, когда они увидятся.

Крики и звуки оркестров гремели на улицах уже с полудня. К вечеру шум еще больше усилился. Вскоре по всему городу зазвенели колокола, и тоска, царившая в доме, стала совсем невыносимой.

– Ладно, джентльмены, – решительно произнес Купер, берясь за шляпу, – дело уже сделано, и изменить ничего нельзя. А момент, как бы мы к этому ни относились, исторический. Так не пойти ли нам посмотреть, как Чарльстон празднует собственную гибель?

– Да, мы тоже пойдем, – заявила Юдифь и взяла шали для себя и для Бретт.

Спорить с ней никто не стал.

Когда все пятеро вышли из дому и повернули к Митинг-стрит, началась канонада.

Празднование победы Линкольна теперь казалось всего лишь репетицией сегодняшнего торжества. Узкие улочки Чарльстона наводнились людьми. На деревянных мостовых почти не было свободного места. Не более чем в трех футах от Джорджа и Мэйнов в воздух взметнулась петарда. Юдифь взвизгнула, прижав руку к груди, и попыталась улыбнуться.

Они пробирались все дальше по Митинг-стрит, сначала по одной стороне улицы, потом по другой. Многие окна были украшены огнями и транспарантами с изображениями пальмы, фасада зала собраний и портретами Фрэнсиса Мэриона, Томаса Самтера и Джона Кэлхуна. Вдоль улиц стояли бочки с горящей смолой, озаряя прохожих красным светом. Огненная дорожка прочертила небо за шпилем церкви Святого Михаила и через секунду взорвалась россыпью бледных звезд. Вокруг продолжали взрываться петарды, и уже скоро вечернее небо раскрасилось вспышками фейерверков.

С грохотом стреляла пушка на набережной. Играли оркестры. Толпа отступила с мостовой, пропуская парадный строй ополченцев.

Рядом с Купером возник какой-то коренастый немец, в руках он держал плакат с надписью «Ура! Союз распался!».

– Вот здорово, правда? – закричал он, обдавая Купера запахом шнапса. – Только уж больно долго мы ждали. Так долго!

Купер в ярости вырвал плакат из руки мужчины, сломал деревянную палку, на которой он держался, а саму надпись изорвал в клочья. Юдифь побледнела.

Кто-то из прохожих, ставших свидетелями этой сцены, обругал Купера. Один или двое попытались его толкнуть, но Орри встал рядом с братом и отпихнул их. Джордж тут же подскочил к одному из обидчиков, который был намного выше его, и, глядя снизу вверх, заявил:

– Я в этом городе гость, но ты меня запомнишь, если сделаешь хоть шаг.

Орри засмеялся. На мгновение ему показалось, что всех прошедших лет словно не было и он снова видит перед собой молодого кадета Хазарда из Вест-Пойнта. Грубияны ретировались вместе с немцем.

В воздухе стоял запах пороха, духов, табака и разгоряченных тел. В небе сверкали синие и лимонно-желтые огни. Музыку заглушал грохот пушек, сквозь который лишь изредка пробивалась барабанная дробь или звуки трубы.

– Не припомню, чтобы я когда-нибудь видел тебя таким злым, – сказал Орри старшему брату.

Купер резко остановился и оглядел лица четверых людей, которых он так любил и которые, как он надеялся, смогут понять, какую мучительную боль он испытывает.

– А потому, что я взбешен тем положением, в которое меня поставили этой проклятой декларацией. Я совершенно не понимаю, как мне ко всему этому относиться. Чему я должен быть верен? Я не хочу считаться предателем штата, который любил всю жизнь. Но еще больше я не хочу быть предателем нации. Союз расторгнут. Но какого черта…

– Купер, пожалуйста, не ругайся, – тихо прошептала его жена.

– …наш предок проливал кровь, чтобы создать этот Союз? Если вы пока не чувствуете, что вас словно раздирают на части, – лишь дайте срок. Эти жалкие безумцы просто не понимают, что натворили для себя, для своих сыновей, для всех нас. Не понимают!

Сильно побледнев, он отвернулся и быстро пошел вперед; его силуэт четко вырисовывался на фоне ярких праздничных огней. Остальные поспешили за ним. Бретт попыталась немного успокоить Юдифь, которая от потрясения не могла произнести ни слова, хотя ее не так-то просто было вывести из равновесия. Орри все больше понимал, насколько верны горькие слова брата.

От пушечного грохота у Джорджа разболелась голова. Он как будто не слышал ни радостных криков, ни смеха и музыки, а только эту нескончаемую канонаду. И думал о Мексике. Стоило только прикрыть глаза, и можно было легко представить, что война уже пришла и на улицы Чарльстона.

Снова и снова мимо Орри проплывали лица, искаженные неровным светом огней и гневом. С каждой минутой в горящих глазах и разинутых ртах становилось все меньше человеческого. Грубые эмоции уродовали обычную внешность, делая людей похожими на горгулий, и это превращение повторялось почти на каждом лице, которое он видел.

Бретт крепко держала брата за руку. То и дело толкавшие их люди пугали ее, и она в страхе жалась к Орри, надеясь на его защиту. Купер и Юдифь шли сразу за ними, последним шагал Джордж, зорко оглядываясь по сторонам, чтобы быть готовым дать отпор в случае необходимости. Однако никто больше не обращал на них внимания.

Орри видел, как трое городских щеголей сначала тыкали тростями в старого негра, а потом облили его пивом из огромной кружки, вероятно взятой в баре отеля за их спинами. Видел, как рвало возле железной коновязи пьяного в дым уважаемого члена методистской церкви, у которого из заднего кармана брюк торчало горлышко бутылки. Видел жену ювелира с Митинг-стрит, которая обнималась с каким-то незнакомцем в темном дверном проеме. Бесчинства царили повсюду.

И повсюду были лозунги. Их выкрикивали во все горло, несли на бумажных плакатах или шелковых полотнищах, очевидно состряпанных на скорую руку. Орри и его спутникам пришлось даже пригнуться, когда над ними понесли знамя с надписью: «Руки прочь от прав южан!»