Ждали несколько минут, мучаясь от безызвестности, затем рация вновь ожила:

— Лидия Андреевна, — это Быков решил не пользоваться официальным позывным, чтобы не поднимать панику среди экипажа, — вы нам здесь срочно нужны.

По-моему, сделал только хуже. Мое имя-отчество всему конвою хорошо известно — единственная женщина в составе экспедиции. А кто я по профессии, тем более. Ну а сопоставить, что если посреди ночи требуется врач, значит, произошло что-то неординарное, сможет даже полный идиот.

— Миша, поехали быстрее! — командую я, а сама уже тянусь к тревожному чемоданчику.

Михаил без возражений сворачивает на обочину и гонит скорую по бездорожью на предельной скорости. Хорошо, хоть у нас сирена не установлена, он бы и ее врубил на полную мощность, чтобы своей спешкой и громкими звуками создать как можно больше паники среди экипажа. Обгоняем колонну за пару минут, выезжаем к небольшой группке людей, столпившихся в одном месте. Мишка снова бьет по тормозам без предупреждения, я опять клюю носом, а скорая с противным скрежетом останавливается.

При Арсении она вроде бы так сильно не скрипела. Или это мне только кажется? Нервы, как натянутая струна, любой громкий звук раздражает и выводит из себя. Нужно немедленно взять себя в руки. Мишка ни в чем не виноват, это я ему приказала гнать.

Выскакиваю из машины, бегу и кричу на ходу:

— Что случилось? Где раненый?

— Да вот, — спокойным и даже слегка равнодушным голосом отвечает Быков, — полюбуйтесь, Лидия Андреевна, какой нам тут сюрприз подкинули.

У обочины стоит пожилой африканец, придерживая странного вида повозку. Тележка не тележка, арба не арба. Короче, невесть что, слепленное из мусора. А на ней — белый человек. И не из наших.

Кто такой? Откуда? Непонятно.

Наклоняюсь поближе, не видно же ни черта. Командую:

— Дайте свет!

С передней машины в мою сторону поворачивают прожектор. Мишка тоже не остается в стороне, сдает немного назад и, развернув скорую, направляет на нас свет фар. Становится светло, как днем. Даже слишком. Слепит.

Бегло осматриваю подкидыша. Следы побоев, несколько открытых ран, слава Богу, небольших, перевязанных первым попавшимся под руки материалом. Все грязные тряпки я осторожно срезаю и выбрасываю на обочину. Под повязками открывается иссеченная плетью кожа с багрово-синими кровоподтеками. На запястьях рук — следы от веревок. Лицо опухшее, глаз заплыл, синяк на половину лица, от пары зубов остались одни осколки. Едва касаюсь тела, ощущаю сильный жар.

— Что с ним? — спрашиваю у африканца на английском, все-таки язык международного общения. Вдруг повезет?

Старик молчит, отрицательно мотает головой — не понимает. Повторяю вопрос на интерлингве, затем уже чисто для проформы на паршивом-препаршивом эсперанто. На этом мои познания в иностранных языках заканчиваются. Не повезло. Африканец лопочет на своем загадочном наречии, беспомощно разводит руками. Ладно, все понятно, и было вполне ожидаемо, хотя толика наивной надежды оставалась.

Осматриваю больного еще раз более внимательно. Очень похоже на лихорадку Денге. Сыпи нет, температура выше сорока. Весь горит, мечется, бредит. Состояние средней тяжести. Пару дней придется подержать под присмотром. Колю антибиотик, обрабатываю раны и ссадины, делаю перевязку, затем командую добровольным помощникам — «грузите в скорую».

Быков перехватывает меня у самой двери:

— Надо бы сначала допросить…

— Позже, — отвечаю я, — вот в себя придет, тогда и поговорите.

— Ну ладно, — Быков на удивление спокоен и лоялен, — допрос подождет. Но на соблюдении карантина я категорически настаиваю. Вдруг болезнь заразная? Не дай Бог…

— Куда его? — сухо уточняю, — даже не дослушав концовку реплики.

Быков трагически разводит руками:

— Вариантов у нас, увы, немного. Могу предложить только кузов грузовика. Место для лежанки сейчас освободят.

— Хорошо, но я до утра буду вместе с ним.

— Не возражаю.

Конвой трогается с места. Больной, что удивительно, бредит на чистейшем английском языке. Шепчет почти неразборчиво, зовет Ланкастера, кому-то грозит и матерится. По всей видимости — американец. Каким ветром занесло? Непонятно. Но судя по степени воздействия ультрафиолетом, горемыка в Африке совсем недавно. От силы — неделю. А это может означать только одно — сообщение с материком вовсе не прервано, как мы думали вначале. И какие-то чартеры еще остались, несмотря на отсутствие видимой выгоды от торговли.

Очередной длинный и жаркий день прошел. Ничего заслуживающего внимания. Несколько коротких остановок и дневка под натянутым тентом. Вручную вырыли небольшую землянку и накрыли ее пологом. Для чего копали? От жары ни то ни другое не спасает.

Подкидыш почти всю дорогу спал, а мне пришлось трястись на жестком металлическом ящике, пристроившись неподалеку. За все время пути он несколько раз приходил в себя, вскидывался на носилках, обводил окружающее пространство мутным невидящим взором, а потом, рухнув на постель, снова засыпал.

Дважды приходил Стивен, интересовался самочувствием американца. Попросила не путаться под ногами, все равно, мол, к больному не пущу. Пообещала, что как только придет в себя, сама с ним поговорю, а допросить, скорее всего, можно будет уже завтра. Стивен спорить и настаивать не стал, сдержано поблагодарил и ушел, вполне удовлетворенный ответом.

Подкидыш очнулся только ближе к ночи, во время очередной стоянки. Лежит, смотрит в потолок, хлопает ресницами. На всякий случай уточняю:

— Английский?

— Английский, — хриплым голосом соглашается он.

— Как вас зовут?

— Джон.

Короткая беседа ясности не принесла. Джон Ф. Шеридан сообщил о себе немногое. Пожаловался на китайцев и ненароком упомянул в разговоре, что прилетел из Америки на самолете. Все оставшееся время развлекался попытками правильно произнести мое имя. Почти получилось, нужно только еще немного потренироваться. Примерно — год или два.

На откровенное вранье вроде бы и не похоже, но регулярных авиарейсов на Земле нет уже давно. Лет десять — точно. И о чем это говорит?

Не знаю! Пусть об этом наши отцы-командиры голову ломают. Им за это жалованье платят и паек увеличенный дают.

Пояснила больному, что бросить его у обочины мы не можем из гуманных соображений. Без медицинской помощи он, скорее всего, не выживет. Но и с собой тащить на другой конец Африки без его явного согласия опасаемся. Сможет ли он самостоятельно добраться домой? Колонна назад поедет не скоро, если вообще поедет.

На секундочку задумался, а потом равнодушным голосом сообщил, что ему теперь вообще все равно. Дом остался в Америке, самолет, на котором прилетел, разбился, друзей и родственников в Африке нет. Мол, везите куда хотите и делайте со мной все, что вам заблагорассудится.

Очень сомнительная персона. Сочувствую Стивену, это его работа — разоблачать иностранных агентов. Я бы на месте политрука пригляделась к подкидышу повнимательнее.

На этом наше общение благополучно завершилось. Джон завалился спать, а я со спокойной совестью перебралась обратно в скорую. Эпидемия нам пока не грозит, можно выдохнуть и заняться более неотложными делами. Да и кресло в скорой гораздо удобнее, чем железный ящик рядом с носилками больного.

2 марта 32 года.

Вот и еще одна ночь позади. Почти на каждой остановке проверяю состояние подкидыша — вполне стабилен, хотя все еще слаб. Лихорадка отступила. Серьезных ранений нет. Не могу сказать наверняка о целостности внутренних органов, но желудок и кишечник функционируют вполне нормально, значит, и остальное в порядке.

В третий раз отказать Стивену не смогла, разбудила Джона, уточнила его самочувствие и пригласила к разговору.

— Я постараюсь сделать все, что в моих силах, — довольно равнодушно ответил Джон, но глаза холодно сверкнули. Понимает, что разговор предстоит непростой. Я даже заметила, что он весь напрягся, съежился и как будто стал ниже ростом. Впрочем, это могло мне и показаться.