Кабина обильно полита соляркой изнутри, прямо от души набрызгано. Достаточно одной спички, и четверти груза конвоя как не бывало. Самая настоящая диверсия.

Но зачем? Ничего не понимаю! Что за бессмысленное вредительство по мелочам? Ну ведь никакого же смысла в поджоге нет.

Народ со всех сторон подтягивается, Чекист бегает, истерит. Родион вертится поблизости, команды отдает. А что толку? Костерище такой, что ого-го… до самых небес полыхает. Не потушить! Слишком поздно хватились.

Наконец Родиону удалось немного обуздать панику, и расставить добровольных пожарников с подветренной стороны полукругом. Начали мы пламя песком сбивать. Получалось плохо, уж слишком температура велика. Пока соляра не выгорит полностью, толку с наших стараний никакого. Долго бились со стихией, но все же одолели потихоньку, пламя стало ослабевать, а потом и потихоньку сдавать позиции. Что ни говори, а груз очень жаль. До слез обидно, половину Африки протащили, и так нелепо просрали, перед самым финишем. А ведь в кузове было столько полезных вещей для колонистов.

К нашей безумной радости груз почти не пострадал. Слегка подкоптился снаружи, но это, если подумать, не так уж и страшно. Родион вновь организовал добровольцев, составил их цепочкой, по которой принялись передавать ценный скарб. Пока складывали прямо на песок, нужно еще состояние определить, пострадавшее отсортировать, а то, что удалось сохранить, распределить по остальным машинам.

Вот только возникла проблема. Огромная гора ящиков, а техника и без того загружена под завязку. Некуда размещать! Хочешь не хочешь, а часть поклажи придется бросить в пустыне. Тут уж поневоле задумаешься — и зачем так рьяно тушили? Если бы сгорело, хоть не так было бы обидно.

В этот момент все и произошло.

Прибежал Мишка, весь зареванный, глаза в пол-лица, говорить не может, за руки хватает и тянет куда-то, вопит что-то несвязное. Схватила тревожный чемоданчик и бегом за мальчишкой. По дороге даже прикрикнуть на него слегка пришлось, чтобы спокойно и внятно объяснялся. Помогло!

— Я, — говорит, — Стива застрелил. Нечаянно!

О Господи!

— Он еще жив, пульс прощупывается… Я не хотел… Я в Чекиста целил.

Час от часу не легче. Уже и на минутку отойти нельзя.

— В политрука-то зачем стрелял? — спрашиваю, — чем тебе он так насолил?

— Он Иваныча убил, сволочь!

— Что?

Перед глазами поплыло.

Иваныча больше нет…

Я непроизвольно остановила бег. И сразу перед глазами встала картина, как Чекист в того, зараженного паразитами паренька, стреляет.

И я не ошиблась.

— Да пойдемте же, — снова тянет меня Мишка за руку, — Иваныч заразился паразитами, его уже было не спасти. Но это я только потом узнал. А когда увидел мертвого Иваныча, совсем соображать перестал, достал пистолет и выстрелил. А Стивен…

Мишка на секунду смолк, проглатывая комок.

— А Стивен… меня остановить хотел… а я… уже нажал…

У него опять потекли слезы.

— Лидия Андреевна, миленькая, спасите Стивена!

Иваныч заразился…

Как так? Ведь было же все нормально.

Или нет?

Тут я на полушаге споткнулась и села на песок. Мишка бегает вокруг, хнычет, а у меня в памяти мокрые штаны Иваныча всплыли, когда он на приборную панель МАЗа полез из болотной жижи.

Он же ведь в ботинках был, сапоги только потом натянул. Уже тогда у него щиколотки были мокрыми. Да и что сапоги, если воды в кабине по пояс. А за МАЗом шел целый косяк злобных тварей, длиннющим шлейфом тянулся.

Вот же я дура!

Нужно было сразу же Иваныча раздеть и осмотреть. Может быть, еще можно было помочь…

Да и вся эта авантюра с соляркой. Подохли от нее червяки или нет? Мы же не видели! Торопились смотаться из озера поскорее. Поверили старику на слово. А сработало его вонючее средство? Этого уже не узнать.

Вот и получается, что это я во всем виновата.

Поверила Петру Ивановичу на слово. На ровный спокойный голос купилась, на адскую вонь от солярки.

Последнее, кстати, и было самым убедительным. Разве можно выжить в жидкости, которая так сильно воняет?

Чувствую — сейчас разрыдаюсь, а нельзя. Кое-как взяла себя в руки, бегу дальше. Забегаем за грузовик, вижу два тела на песке. Над одним, склонившись, сидит Гейман.

— Как он? — спрашиваю.

У меня почему-то совсем выключились эмоции, на политрука даже элементарной злости нет.

— Жив пока, — отвечает, — пульс ровный, но очень слабый. Я перевязал, как смог. Боюсь, сердце задето. Не жилец.

Это мы еще посмотрим!

— Пуля внутри? — спрашиваю.

— Нет, навылет.

Это лучше, — отмечаю про себя.

А чем оно лучше? Если сердце задето, ни хрена я в полевых условиях не сделаю. Пару минут агонии, и все.

Черта с два он у меня просто так умрет!

Не в первый и не в последний раз приходится оспаривать решение костлявой.

— Лев Исаакович, — говорю, — отправьте кого-нибудь к «скорой» за носилками, и пару человек покрепче нужно.

— Сейчас сделаю.

А сама быстро размотала грязные тряпки, которыми Гейман кое-как перевязал Стива. Разрезала китель. Да к черту его! Если выживет, новый выдадут. Положено!

Осмотрела. Пневмоторакс. Рана нехорошая, аккурат напротив сердца. Стивен должен был умереть мгновенно. Но он все еще жив. Что немного странно.

Пощупала пульс — ровный. Я бы даже сказала, что слишком ровный для человека с простреленным насквозь сердцем. Кровь на губах. Но это понятно, легкое пробито. Дырочка маленькая, аккуратная. «Беретта» — очень деликатное оружие, но не менее смертоносное.

Сама не знаю, зачем полезла за стетоскопом, наверное, интуиция. Прослушала и ничего не поняла от волнения. Стук сердца действительно ровный, отчетливый — хорошее сердце. И только потом дошло — смещено вправо.

Сердце — справа!

Так бывает, один шанс на несколько десятков тысяч.

Все еще не веря своему счастью, внимательно прослушала еще раз. Да, все верно, анатомически сердце смещено вправо. Похоже, situs inversus, но тут без УЗИ или МРТ не разобраться.

Только теперь до меня дошло, что сердце не задето.

Аккуратно перевернула тело, осмотрела выходное отверстие. Края раны ровные, обломки костей не торчат. Прощупала — ребра целые. Пуля маленькая, аккуратно вошла между ребер и между ребер же и вышла, пробив только легкое, плеву и мягкие ткани.

Стивен, да ты в рубашке родился!

Пока обрабатывала рану и перевязывала, принесли носилки. Двое мрачных солдатиков, чумазых после тушения пожара. По глазам видно, жутко любопытные. Хотят спросить — что, черт возьми, тут произошло? Но не решаются.

— Лидия Андреевна, жить будет? — не выдерживает один из них.

— Куда он денется? — пожимаю плечами, голос звучит ровно, спокойно, тон деловой и не терпящий возражений. Даже усомниться в собственных словах никому не позволю. Всегда уверена в себе, хладнокровна и рассудительна.

Эх, если бы так оно было на самом деле.

Внутри — сомнения, страхи и комплексы сражаются между собой. Но я этого никогда не признаю. Приходится носить маску. Нельзя показывать эмоции и женские слабости, потому что сейчас они все смотрят на меня, как на Бога. Только я могу им дать надежду, что все закончится хорошо. А кроме меня им и надеяться больше не на кого…

Ну, еще одно суеверие. Произнеся вслух приговор пациенту, ты как бы ратифицируешь его перед небесами. И тогда сказанное — сбывается.

А я не хочу чтобы оно сбывалось. Стивен будет жить! Просто потому, что я так решила.

Стивен пришел в себя, почувствовал, что задыхается, открыл глаза, сделал глубокий вдох и вдруг зашелся в долгом и безудержном кашле. Перед глазами муть, грудь печет огнем, словно внутрь загнали раскаленный докрасна кусок арматуры.

Нечем дышать!

Он судорожно попытался вдохнуть, и, словно острым ножом, через всю грудную клетку полоснула обжигающая боль. Снова зашелся кашлем, боль скрутила, сдавила со всех сторон, намертво впечатала в жесткие носилки. Он испугано сдержал вдох, силой воли подавил кашель, сжался в комок, замер в ожидании. Стало чуть легче, но уже через пару секунд нехватка кислорода дала о себе знать, он почувствовал головокружение, удушье и адское жжение в груди. Легкие потребовали немедленно сделать новый вдох, иначе все — кранты. Стивен терпел, сколько мог, пока инстинкт самосохранения окончательно не победил волю, сдался, резко вдохнул и снова зашелся в кошмарном приступе, выворачивающем наизнанку.