Не помню, в силу каких причин, но от всей этой работы были дистанцированы, с одной стороны, заведующий отделом К.В. Русаков, питавший явную неприязнь сусловского толка к Югославии, а с другой стороны, руководитель группы консультантов А.Е. Бовин, исповедовавший прямо противоположные взгляды.
Вне зависимости оттого, что там думали о Югославии наверху, у нас, в нижней части политической лестницы, был свой расчет. Наряду с желанием содействовать восстановлению исторической справедливости в отношении Югославии мы видели также значение развития связей с Тито и югославскими коммунистами в том, что возрастал бы, таким образом, противовес влиянию Живкова, Ульбрихта и их жестко консервативных сподвижников на политику Москвы.
В Югославии также шла борьба вокруг перспектив сотрудничества с Советским Союзом. С одной стороны, было крыло тех людей, кого называли сталинистами. Они группировались вокруг бывшего второго человека в партии — Ранковича. Другое крыло представляли противники восстановления отношений с КПСС. Наиболее крупным выразителем их взглядов был отстраненный от всех постов Джилас.
Позиция Тито была, скорее всего, центристской в отношении СССР. Лично он был крепко связан с Москвой годами молодости, проведенными в Коминтерне. Не случайно до гробовой доски он носил перстень, подаренный ему коллегами-коминтерновцами в связи с завершением его работы над переводом сталинского «Краткого курса истории ВКП(б) на сербохорватский язык.
По поводу этого перстня, кстати сказать, советская печать, не ведающая, что к чему, в годы оголтелой полемики поносила Тито как буржуя, питающего пристрастие к золотым украшениям.
В условиях борьбы с правыми и левыми в Союзе коммунистов Тито был заинтересован в приезде Брежнева в Югославию. Возможно, поэтому в ходе подготовки визита югославы пошли на отступление от протокола, которому они обычно следовали очень пунктуально, и по своей инициативе сообщили через советского посла, что доверяют советской стороне подготовить проект итогового документа, имея в виду, что будет проходить встреча не государственных, а партийных лидеров. Как правило, проект итогового совместного документа готовит принимающая сторона.
Получив сообщение о возможности взять за основу наш вариант, рабочая группа развернулась что называется на всю катушку. Мы решили, что настало время принять новую советско-югославскую декларацию, типа тех документов, которыми завершилась поездка в Белград Хрущева весной 1955 года, с констатацией восстановления отношений.
По согласованию с Катушевым, который, как мы понимали, действовал в рамках поручения Брежнева, нами был подготовлен проект развернутой декларации из трех разделов, рисующих прошлое, настоящее и будущее.
Примерно за неделю до поездки на заседании политбюро состоялось обсуждение советской позиции. Проект декларации официально не рассылался, но Брежнев велел послать его членам политбюро в рабочем порядке. Такая практика использовалась при обсуждении наиболее щепетильных вопросов. Это напоминает значительно позже появившийся метод выявления «мягкого рейтинга».
На заседании были и Катушев, и Блатов. Вынесение «приговора» мы с Гайдаром ждали в моем кабинете. Звонок Блатова: «Зайдите ко мне. Оба». Такое сухое приглашение ничего хорошего не предвещало.
— Ну что же, — начал Блатов, когда мы сели напротив его письменного стола, — давайте попросим принести чай, может быть, даже с сушками. Ведь сидеть нам придется долго. Наш проект признан неверным. Более того, вредным. Знаете, кто острее всех выступил? Косыгин. Какая там декларация! По его словам, югославы не идут на развитие торговли с нами, требуют расчетов в долларах. Максимум, на что можно пойти, — спокойное коммюнике. Леонид Ильич согласился с этим.
Мы с Тимуром Гайдаром попытались было пойти на хитрость. Сказали:
— Черт с ней, с декларацией, мы это слово и близко к тексту не подпустим, весь проект поскребем, но содержание сохраним в развернутом виде.
Блатов, видимо, получил серьезную взбучку и вопреки своей обычной интеллигентно мягкой манере общения жестко нас пресек:
— Сокращаем текст вполовину, никаких клятвенных заверений и расшаркиваний, только констатация имеющегося и чуть-чуть возможного, срок — завтра.
Наутро новый вариант был готов. Договорились дать ему, по крайней мере условно, определение не «коммюнике», а «заявление». Это больше подходило бы партийному характеру визита и давало некоторый простор для политической насыщенности текста.
Поскольку визит был не государственный, а чисто партийный, МИД никак не привлекался к подготовке материалов. Вообще, тогда политика в отношении социалистических стран определялась только на Старой площади. Не было речи и о том, чтобы согласовывать с МИДом, а через него с югославами проект итогового документа. В этой части воспроизводилась методика проведения исторического хрущевского визита. Тогда тоже не было никакой дипломатической проработки. Основываясь на личных отношениях Хрущева и Тито, были восстановлены и двинуты вперед отношения между Москвой и Белградом.
Сейчас тоже налицо была заинтересованность лидеров в закреплении связей, и этого заряда могло хватить на прорыв в развитии отношений.
Однако убедив свою сторону в оправданности политического заявления, мы оказались в положении той самой одесской невесты, родители которой дали согласие на замужество с сыном Ротшильда, но сын Ротшильда еще не знал об этом.
Встреча Брежнева в сентябре 1971 года по теплоте и яркости демонстрации дружеских чувств югославов к Советскому Союзу превзошла все ожидания. На всем протяжении пути от аэропорта до резиденции в центре Белграда стояли толпы людей, искренне приветствовавших советского гостя и маршала Тито, ехавших в одной автомашине.
Сразу же по прибытии в резиденцию состоялась беседа двух лидеров. Брежнев передал Тито предложение КПСС по поводу итогового документа. Тито обещал на следующий день, после проведения официальных переговоров, дать ответ и сказал, кто с югославской стороны будет с представителями КПСС работать над текстом.
Утром состоялись официальные переговоры в здании Президиума СКЮ, на которых, как всегда в те годы, советская сторона выложила массу претензий по поводу недоброжелательной позиции югославской прессы. Тито очень спокойно и с явным желанием не обострять отношения отводил обвинения ссылками на свободу печати.
Все шло в русле предполагаемых отношений. После официальных переговоров Тито предложил Брежневу поговорить вдвоем, закурив по выбору, он — сигару, гость — сигарету. Сопровождающие были не нужны, и мы вернулись в резиденцию.
Ближе к вечеру Блатова вызвали к Брежневу. Это было в порядке вещей. Видимо, появилась необходимость какой-нибудь дополнительной работы и Брежнев хотел ему лично ее доверить.
Блатов вернулся довольно скоро и имел явно смущенный вид. «У вас партийный билете собой?» — осведомился он у меня. «Да нет, что вы, Анатолий Иванович, в загранкомандировки, согласно инструкции, партбилет не беру». — «Правильно сделали, что не взяли, — продолжал Блатов в равной степени как иронично, так и серьезно, — Леонид Ильич сказал, что гнать надо из партии немедленно всех, кто подготовил такой нелепый документ, от которого югославы наотрез отказываются. Они согласны подписать только коммюнике из трех фраз — приехал, встретили, уехал. И все! А вы тут размахнулись! Поставили под удар авторитет генерального секретаря!»
И не ясно было, то ли Блатов дистанцируется от нашего проекта, то ли Брежнев такими словами выразил ему свое возмущение.
Выдержав паузу, давшую мне возможность освежить чем-то враз пересохшее горло, Блатов закончил речь: «Единственное, что нас с вами может спасти, это если удастся сдвинуть югославов с их позиции. Леонид Ильич в конце нашего разговора обещал, что он не будет стоять в стороне от согласования, но ему нужна аргументация. По пунктам».
Оказалось, что в югославском руководстве по поводу проекта тоже развернулась борьба. Кое-кто решил, что КПСС политическим совместным заявлением пытается воздействовать на Югославию, сбить ее с пути неприсоединения и вновь вовлечь в социалистический лагерь.