Полетать работы Блатова над текстом требовалась и подготовительная стадия. Он не любил, да и не мог писать что называется с чистого листа. Нужно было, чтобы на столе лежал хотя бы абсолютно дурной, но кем-то подготовленный вариант. Тогда мысль начинала работать от обратного, отвергая то, что написано, создавать совершенно новое. Но если тот же Арбатов, а еще более, допустим, Бурлацкий или Шахназаров отвергали в принципе предложенный вариант, то Блатов на каждом шагу отвергал конкретную мысль, конкретное слово, трансформируя в конечном итоге весь текст.

Пожалуй, никто не достигал такого совершенства дозированного точного употребления слова, как А.И. Блатов. Ни у кого на столе или рядом не находился такой запас словарей, чтобы найти нужное по калибру и убойной силе существительное или сказуемое.

Не раз возникали ситуации, когда он брал уже готовый текст, всматривался в какое-то слово, шевелил беззвучно губами, будто пробовал это слово на вкус, потом говорил: «Что-то мы здесь не совсем складно сделали, давайте поищем, чем заменить». Брал с полки вращающейся этажерки, которая и существовала-то, наверное, в единственном экземпляре в его кабинете, словарь синонимов, словарь иностранных слов или словарь немецкого языка. Находил другое слово. Потом искал синоним этого другого слова. И вдруг на полотне текста рождалась совсем иная картина, с большей игрой красок, полутонов.

Причем такую работу он мог проводить бесконечно. Ее прерывали чаще всего только внешние обстоятельства. Однажды мы дорабатывали текст традиционного ежегодного приветствия, которое направлялось от имени ЦК КПСС, Совета министров СССР и Президиума Верховного Совета СССР в адрес руководящих органов Чехословакии по поводу их национального праздника.

Перед нами была поставлена задача — представить текст секретарю ЦК К.Ф. Катушеву, допустим, к 12 часам дня. Но в 12 часов Катушева вызвал к себе Брежнев, таким образом, оставалось какое-то время, причем неизвестной продолжительности.

Что было бы естественным в таком положении для каждого человека? Отложить текст, заняться чем-нибудь другим, хотя бы по телефону позвонить домой. Но такой образ действий не отвечал характеру Блатова, творца, не знавшего покоя. «Ну, что? — говорил он. — У нас еще какое-то время появилось, давайте попытаемся еще поточить немного текст, тем более, мне там не все нравилось».

Со вздохом я смирялся со своей участью прикованного к галере весельника. Доставал свой экземпляр текста, и мы шли от слова к слову, выкорчевывая одни и вживляя другие, будто и не сами сочиняли то, что готовы были уже отстаивать перед начальством.

Так мы сделали еще один вариант. Но Катушев от Брежнева все не возвращался. Пока перепечатывали текст, мы наскоро перекусили. И вновь Блатов обрадовался, что еще выкроилось время для наращивания качества советского приветствия чехословацкому народу.

Блатов опровергал расхожее мнение, будто лучшее — враг хорошего. В результате когда к вечеру появился Катушев и сказал по телефону, что ждет проект послания, Блатов направил ему уже четвертый вариант. И он не был последним — мы сидели уже над пятым. «Жаль, — сказал Анатолий Иванович, — опять не успели дописать, а у нас ведь уже стало что-то получаться».

Жесткая требовательность к тексту, а отсюда и наша постоянная война с самими собой чуть не привела однажды к осложнению международных отношений в масштабах Варшавского договора. Это было в самом начале моего взаимодействия с Блатовым.

Мы вдвоем оказались в качестве советских экспертов на совещании руководителей правящих партий по чехословацкому вопросу в Варшаве в июне 1968 года. С подготовленным в ЦК КПСС вариантом коллективного письма в адрес Дубчека руководителей братских партий познакомили прямо на первой встрече в Варшаве.

Тут же, для экономии времени, эти руководители, то есть Гомулка, Ульбрихт, Кадар, Живков, высказали множество замечаний, потому что кого-то не устраивал текст своей жесткостью, а кого-то мягкостью. Эти замечания стали сразу же вводить в текст. От этого он расширился и потребовал хотя бы элементарного приглаживания.

Сразу же заново проходить текст никто не захотел. Поэтому по предложению Гомулки решили, что делегация КПСС приведет текст в порядок, перепечатает, а утром на другой день раздаст делегациям, те прочтут, и если все в порядке, сразу же подпишут его.

Глава делегации КПСС Брежнев передал проекте поправками секретарю ЦК КПСС Катушеву, тот заведующему отделом ЦК по соцстранам Русакову, а последний отдал его нам с Блатовым, поручив, чтобы все было сделано как надо и чтобы точка зрения КПСС не потерялась в чужих поправках.

Мы поднялись к Анатолию Ивановичу в номер гостиницы на Парк-аллее и сразу кинулись в ремонтные работы. Когда ввели все поправки в текст, ясно стало, что требуется теперь каждое слово друг с другом согласовать. Согласовали, перепечатали, благо машинистки приехали с нами из Москвы.

Стали читать вновь. Видим, что проступают теперь недостатки первоначального варианта. Убрали их. Перепечатали. Возникла диспропорция между новым и старым текстом. Сбалансировали текст. Вновь перепечатали. Нам даже он стал нравиться.

Но Блатов сказал, что на этом нельзя успокаиваться и нам до утра еще хватит работы. «Давайте еще подчистим», — говорил он каждый раз, как машинистки приносили очередной исправленный вариант.

Утром, когда делегации собрались в зале заседаний и через секретариат был роздан текст, Гомулка, быстрее всех читавший по-русски, поднял не одну руку, а сразу две: «Товарищ Брежнев, что это такое? Я совсем не то предложил включить в первый пункт, да и во второй тоже. А эта фраза между абзацами откуда взялась? Ее же не было вчера. Вот, старый текст передо мной».

Ульбрихт поручил просмотр проекта своему члену политбюро Аксену, владевшему русским языком. Тот выступил. И это нас спасло. Аксена, как и Ульбрихта, что-то давно раздражало в советской политике, и он выплеснул накопившееся раздражение, взяв за исходную ноту недоуменные слова Гомулки.

Но если что-то можно было проглотить от Гомулки или от Ульбрихта, если бы он взял слово, то уж это никак не относилось к Аксену.

«Ну, вот что, — сказал Брежнев, — здесь, видимо, не все товарищи поняли, что мы хотели сказать. Мы готовы помочь в этом. Мы, генеральные секретари, останемся здесь, нам есть что обсудить. А члены делегаций соберутся в соседнем зале. Пусть все обсудят, договорятся и доложат нам общую позицию. До обеда им времени хватит».

Так обсуждение было опущено с одного политического этажа на другой, где каждый чувствовал себя спокойнее. Текст вновь поломали, напичкав его угрозами и посулами. На нашу долю выпала только роль литературных правщиков, да и то под бдительными взорами секретарей братских партий.

Анатолий Иванович Блатов уже лет пятнадцать как ушел из жизни. Его последней работой стал пост советского посла в Дании. А до того он лет восемь работал помощником генерального секретаря ЦК КПСС, пользуясь полным доверием Брежнева, который мог быть уверенным, что более добросовестно и требовательно относящегося к делу человека просто не существует.

Часто возвращаясь к памяти своего старшего коллеги, я пытаюсь выделить некоторые принципы, которыми он руководствовался в своей работе, не провозглашая их во всеуслышание.

Первым его правилом, конечно, был завет всех лекарей, кому доверено физическое, душевное или политическое здоровье других, — не навреди.

Другое его правило состояло в том, что если участие в грязном деле неизбежно, постарайся уменьшить ущерб от него. Пусть не сейчас, а когда-нибудь потом. И уж, конечно, не личный, а тот, что можно было бы назвать высокопарно — общественный.

Еще, я думаю, он был уверен, что можно найти пользу в самом безнадежном деле, если не пожалеть сил, чтобы повернуть его нужной стороной. Помнится, что и здесь также мысль была обращена не к личной корысти.

Ну, а что касается работы над текстом, то тут уж подход его был ясен: пределов совершенству нет, но это не должно останавливать в попытках его достижения.