Но не знаю, готова ли я была говорить сейчас вообще с кем-либо, кроме Шейна.

— Это красивое имя, — улыбнулась мама. — Имя много значит для девочки.

— А моё? — я повернулась и посмотрела ей в глаза. В горле всё же появилось давление, хотя я вроде бы как чувствовала себя относительно беспристрастной. Так мне казалось, по крайней мере. — Моё имя ты тоже выбирала для меня? Или это такой код для объекта эксперимента. Символичный и со смыслом.

Не сдержалась всё же. Не смогла. Обида подкатила к горлу и разлилась горечью во рту. Мне хотелось одновременно броситься маме на грудь и разрыдаться, обнять её, почувствовать её ласковую руку на волосах, и тут же накричать, оттолкнуть, высказать всю эту обиду брошенного ребёнка.

Именно так я сейчас себя ощущала — брошенным ребёнком. Несчастным, преданным, покинутым.

— Лили... — казалось, мама и сама сейчас заплачет.

— Лайлэйн ты хотела сказать, — перебила я её, стыдясь и одновременно упиваясь своей жестокостью в моменте. — Так ведь меня на самом деле зовут, да?

Мама вздохнула и опустила глаза.

— Всё не совсем так, как тебе кажется, Лил, — мама сказала спокойно и снова посмотрела на меня. — Мы с отцом любили и любим вас с братом. Всё, что мы делали и делаем — ради вас. Тебе сейчас, возможно, сложно поверить в это, но это так. Позже ты поймёшь, Лили.

— Отведи меня к Дафне. Сейчас, — мне совсем не хотелось, чтобы малышка тоже чувствовала себя покинутой.

— Хорошо, — мама вздохнула, но спорить не стала. — Идём.

Мы вышли на улицу и пошли по узкой мощёной дорожке. Мама впереди, я за нею. Пока шли, я рассматривала всё вокруг, как тут что устроено.

Это был целый небольшой городок. Или поселение, может, так назвать будет правильнее. Невысокие одноэтажные здания с белыми крышами разной формы, похожими то ли на куски ваты, то ли на раздавленное мороженое, располагались близко друг к другу, но не ровными рядами, а как-то хаотично. Дорожки вели от одного к другому беспорядочной сетью. Но всё же у этого странного расположения была определённая система — все домики располагались вокруг главной площади с большой скульптурой белой лилии в центре.

И когда мы с мамой шли мимо, я остановилась и с огромным удивлением уставилась на кое-что. Замерла, открыв рот.

Перед самой лилией был фонтан с небольшим озерцом, и в самом центре этого озера была скульптура девушки в полный рост.

Этой девушкой была я.

Моё любимое платье, которое я носила лет в одиннадцать — я узнала его по каскаду рюш на подоле, мой ободок на голове. Всё это было высечено из белоснежного камня, только на девушке не одиннадцати-двенадцати, а примерно двадцати лет.

— Это… — прошептала я, показывая пальцем на скульптуру.

— Ты, Лили, — мама улыбнулась и встала рядом. — Для всех здесь ты — Белая Лилия — символ надежды. Первая женщина с основным геномом кроктарианки, способная к живому естественному деторождению.

— Но это не я родила наследника, — посмотрела на мать в ответ. — А Яра. Это ей вам тут стоит поставить скульптуру. Памятник. Потому что именно Яра отдала жизнь, чтобы наследник появился.

— Яра — аномалия, — мама нахмурилась. Я буквально увидела, как в ней включилась учёная. — Мы изучим это, но… думаю, сломанный геном Шейна и её как-то провзаимодействовали. Я имею догадки, но пока не уверена. Мы полагали, что их метка могла активироваться, но не рассматривали идею, что у неё получится зачать.

По коже пробежала мелкая дрожь. Это “мы полагали” больно царапнуло.

Всё это было слишком сложно. Геномы, эксперименты… За этими словами стояли люди. Живые, с чувствами. Кроктарианцы или земляне — неважно.

Я видела глаза Яры, в которых плескалась твёрдая решимость спасти ребёнка ценой своей жизни. Видела, как она потопила страх, приставив нож к своему животу. Всё, о чём у неё болело — это что она не встретится с ребёнком.

Разве не это важно?

Мы пошли дальше, и через несколько минут оказались возле ещё одного домика. Он, в отличие от других, был двухэтажным, а над дверью висел голографический знак неизвестной мне витиеватой формы.

— Это наш госпиталь, — пояснила мать. — Дафна здесь под присмотром.

Мы вошли внутрь, прошли через воздушный очиститель, похожий на тот, что был в Центре Адаптации, а потом направились в коридор справа. Вошли в небольшую палату, где я сразу увидела Дафну.

Она лежала в стеклянной колбе, к которой были прикреплены датчики, а на небольшой панели бесконечно бежали зелёные символы. Рядом стояла медсестра или доктор.

— Как она? — я подошла ближе и посмотрела на девочку. Малышка не спала. Она приоткрыла глазки и водила мутным растерянным взглядом вокруг.

— В целом в порядке. Мы восстановили водный баланс, накормили её. Немного скачет температура тела, но все остальные физиологические особенности в норме.

— Я могу достать её?

Мне казалось, что объятия помогут малышке куда больше, чем эта камера, пусть в ней и создавались необходимые условия.

— Я бы настаивала, чтобы ребенок пока побыл в барокамере. Хотя бы сутки, — покачала головой врач. — Но если хотите, можете прикоснуться к ней и остаться здесь.

Как бы мне не хотелось, но спорить с врачом я не стала. Понимала, что та права. Слишком большой стресс получил ребёнок в первые же часы после рождения.

Я осторожно просунула руку в специальное отверстие и прикоснулась в нежной коже ребёнка. Она была немного горячая и казалась невероятно хрупкой.

Но я-то уже знала, какая Дафна сильная. Она выжила в родах, рождённая в момент, когда нас пыталась поглотить Чёрная дыра, когда время и пространство сходили с ума. Выжила во время крушения корабля.

Она сильнее, чем многие, пусть ей и всего менее суток.

От моего прикосновения малышка вскинула рефлекторно ручки, а потом расслабилась и зашлёпала губками.

— Я останусь с ней.

— Тогда распоряжусь, чтобы сюда принесли удобную кушетку, Лили, — сказала мама. — Чтобы ты могла отдохнуть.

— Она мертва. Системы больше не функционируют, мозговой активности нет. Мы проверили всё, — отчитался врач, сложив руки за спиной.

Высокий седовласый старик, который был вполне крепким для своих лет и обладал ясным умом, едва заметно кивнул. В прозрачной колбе, наполненной сохраняющей жидкостью, лежало тело его дочери.

Мужчина почувствовал странный, не характерный всплеск эмоций, которые тут же растворились и потухли вовсе.

Его дочь была солдатом. Жёстким и исполнительным. Он мог доверить ей самую неприятную работу, требующую минимального эмоционального включения.

Мориан Яжер вообще думал, что его дети Яра и Ирис из той партии эмбрионов, которые готовили к утилизации ввиду выявленной генетической аномалии. Но потом оказалось, что сдвиг формулы есть у всех, просто у нескольких он более явный. Они были не поломанными, они были будущим. Безэмоциональным будущим, которое не сильно радовало, но и выбора не оставляло.

И то, что именно у Яры активизовалась метка — древний, атрофировавшийся репродуктивный механизм отбора пары, когда на пути ей попался один из “первых”, Мориана удивляло безмерно. Метки были рудиментами, давно потеряли свою функцию, а потом и вовсе стали не видны на коже.

“Первые” — это был проект Мойры, жены Мориана. В Белую ветвь она вошла, когда вышла замуж и стала Наместницей. Но Мойра часто высказывалась против постулатов правящей ветви и Совета. Со временем её высказывания стали опасными.

Она считала, что кроктарианскую расу можно восстановить лишь путём селективной генной инженерии. Однажды Мориан даже пошёл ей навстречу, почему-то поверив в эту идею, и позволил Мойре собрать команду и проводить закрытые эксперименты.

То, что получалось, было ужасным. Генный код инопланетных рас давал очень непредсказуемый результат. Уродства, опасные побочные эффекты, почти стопроцентная смертность объектов.

И тогда Мойра пошла ещё дальше. Она решила, что смешение должно быть полноценным, проходить через все эмоциональные аспекты. То есть потомство должно было зачинаться не в пробирке, а естественным путём. Она снарядила экспедицию для отбора особей разных рас на схожих по экосистеме с Кроктарсом планетах, известных им на тот момент.