Будучи человеком мира, он не слишком серьезно относился к попыткам философов поставить диагноз Вселенной. Он, должно быть, улыбался волнению, вызванному Помпонацци, если замечал его. Поскольку сверхъестественное нам непостижимо, он считал бесполезным воевать из-за соперничества философий. Несомненно, все религии основаны на предположениях и мифах, но это простительно, если они помогают поддерживать социальный порядок и моральную дисциплину. Ведь человек, по мнению Гиччардини, по природе своей самолюбив, безнравственен, беззаконен; он должен на каждом шагу сдерживаться обычаем, моралью, законом или силой; и религия обычно является наименее неприятным средством для достижения этих целей. Но когда религия становится настолько испорченной, что оказывает скорее деморализующее, чем морализующее влияние, общество оказывается в плохом положении, поскольку религиозные опоры его морального кодекса иссякли. Гвиччардини пишет в своих секретных записях:

Ни для кого не является более неприятным, чем для меня, видеть честолюбие, любостяжание и излишества священников, не только потому, что всякое нечестие ненавистно само по себе, но и потому, что… такое нечестие не должно находить места в людях, чье состояние жизни подразумевает особое отношение к Богу….. Мои отношения с несколькими папами заставляли меня желать их величия в ущерб моим собственным интересам. Если бы не это соображение, я бы любил Мартина Лютера как самого себя; не для того, чтобы освободить себя от законов, налагаемых на нас христианством… но для того, чтобы увидеть эту свору негодяев (questa caterva di scelerati) заключенной в должные рамки, чтобы они были вынуждены выбирать между жизнью без преступления и жизнью без власти».72

Тем не менее его собственная мораль вряд ли превосходила мораль священников. Его личный кодекс заключался в том, чтобы приспосабливаться к тем силам, которые в данный момент верховодили; свои общие принципы он оставил для своих книг. Там он тоже мог быть циничным, как Макиавелли:

Искренность радует и заслуживает похвалы, а плутовство вызывает порицание и ненависть; первое, однако, полезнее для других, чем для самого себя. Поэтому я должен хвалить того, чей обычный образ жизни был открытым и искренним, и кто прибегал к диссимуляции только в некоторых важных вещах; это тем лучше удается, чем больше человек сумел создать себе репутацию искреннего человека.73

Он видел шибболезы различных политических партий Флоренции: каждая группа, хотя и кричала о свободе, хотела власти.

Мне кажется очевидным, что желание доминировать над своими собратьями и утверждать свое превосходство естественно для человека, так что мало найдется людей, настолько любящих свободу, что они не воспользуются благоприятной возможностью властвовать и господствовать над ней. Присмотритесь к поведению обитателей того же города; отметьте и исследуйте их раздоры, и вы увидите, что их цель — превосходство, а не свобода. Те, кто являются передовыми гражданами, не стремятся к свободе, хотя это и звучит в их устах; на самом же деле в их сердцах — увеличение собственного господства и превосходства. Свобода для них — это простое слово, за которым скрывается их жажда превосходства во власти и почестей.74

Он презирал купеческую республику Содерини, привыкшую защищать свои свободы не оружием, а золотом. Он не верил ни в народ, ни в демократию:

Говорить о народе — значит говорить о безумцах, ибо народ — это чудовище, полное смятения и заблуждений, и его тщеславные убеждения так же далеки от истины, как Испания от Индии….. Опыт показывает, что вещи очень редко происходят в соответствии с ожиданиями множества людей…. Причина в том, что последствия… обычно зависят от воли немногих, чьи намерения и цели почти всегда отличаются от намерений и целей многих.75

Гиччардини был одним из тысяч людей в Италии эпохи Возрождения, которые не имели никакой веры; которые утратили христианскую идиллию, познали пустоту политики, не ждали утопии, не мечтали, и беспомощно сидели, пока мир войны и варварства захлестывал Италию; мрачные старики, раскрепощенные умом и разбитые надеждами, которые слишком поздно обнаружили, что когда миф умирает, свободной остается только сила.

Остался один человек, которого трудно классифицировать: дипломат, историк, драматург, философ; самый циничный мыслитель своего времени и в то же время патриот, воспламененный благородным идеалом; человек, который потерпел неудачу во всем, за что брался, но оставил в истории более глубокий след, чем почти любой другой деятель эпохи.

Никколо Микиавелли был сыном флорентийского адвоката — человека с умеренным достатком, занимавшего незначительный пост в правительстве и владевшего небольшой сельской виллой в Сан-Кашиано в десяти милях от города. Мальчик получил обычное литературное образование, научился легко читать по-латыни, но не знал греческого. Он увлекся римской историей, увлекся Ливием и почти каждому политическому институту и событию своего времени нашел наглядный аналог в истории Рима. Он начал, но, похоже, так и не закончил изучение права. Его мало интересовало искусство эпохи Возрождения, и не проявил никакого интереса к открытию Америки; возможно, он чувствовал, что теперь просто расширился театр политики, а сюжет и персонажи остались неизменными. Его интересовала только политика, техника влияния, шахматы власти. В 1498 году, в возрасте двадцати девяти лет, он был назначен секретарем Dieci della Guerra — Совета десяти по войне — и занимал этот пост в течение четырнадцати лет.

Поначалу это была скромная работа — составление протоколов и отчетов, подведение итогов, написание писем; но он был в правительстве, он мог наблюдать за политикой Европы изнутри, он мог пытаться прогнозировать развитие событий, применяя свои знания истории. Его нетерпеливый, нервный, честолюбивый дух чувствовал, что нужно только время, чтобы оказаться на вершине власти, играя в захватывающую государственную игру с герцогом Миланским, сенатом Венеции, королем Франции, королем Неаполя, папой, императором. Вскоре он был послан с миссией к Катерине Сфорца, графине Имолы и Форли (1498). Она оказалась слишком хитрой для него, и он вернулся с пустыми руками, наказанный. Через два года его попробовали снова, он сопровождал Франческо делла Каза в качестве помощника посланника Людовика XII во Франции; делла Каза заболел, и Макиавелли пришлось возглавить миссию; он выучил французский, следовал за двором от замка к замку и передавал синьору такие оперативные сведения, такие острые анализы, что по возвращении во Флоренцию друзья прославили его как дипломированного дипломата.

Поворотным пунктом в его интеллектуальном развитии стала его миссия, в качестве помощника епископа Содерини, к Цезарю Борджиа в Урбино (1502). Вызванный во Флоренцию для личного доклада, он отметил свое возвышение в мире тем, что взял жену. В октябре его снова отправили к Цезарю. Он присоединился к нему в Имоле и прибыл в Сенигаллию как раз вовремя, чтобы отметить счастье Борджиа от того, что ему удалось поймать в ловушку и задушить или посадить в клетку тех, кто устроил против него заговор. Эти события взбудоражили всю Италию; для Макиавелли, встретившегося с блестящим людоедом во плоти, они стали уроками философии. Человек идей оказался лицом к лицу с человеком действия и отдал ему дань уважения; зависть сгорала в душе молодого дипломата, когда он осознавал, какое расстояние ему еще предстоит пройти от аналитических и теоретических размышлений до великолепного сокрушительного поступка. Вот человек, на шесть лет моложе его самого, который за два года сверг дюжину тиранов, навел порядок в дюжине городов и стал метеором своего времени; какими слабыми казались слова перед этим юношей, который использовал их с такой презрительной скудостью! С этого момента Цезарь Борджиа стал героем философии Макиавелли, как Бисмарк — философии Ницше; здесь, в этой воплощенной воле к власти, была мораль за гранью добра и зла, образец для сверхлюдей.