Он женился на женщине из хорошей семьи, но, родив ему одного ребенка, она оставила его. Исчерпав свой прием и доходы в Сиене, он отправился в Вольтерру, Пизу и Лукку (1541–2) в поисках новых покровителей. Когда и они закончились, Содома вернулся в Сиену, семь лет делил свою бедность с животными и умер в возрасте семидесяти двух лет. Он достиг в искусстве всего, что может сделать умелая рука без глубокой души, направляющей ее.

Его преемником в Сиене стал Доменико Беккафуми. Когда в 1508 году туда приехал Перуджино, Доменико изучал его стиль. Когда Перуджино уехал, Доменико искал дальнейшего обучения в Риме, знакомился с остатками классического искусства, искал секреты Рафаэля и Микеланджело. В Сиене он снова стал подражать Содоме, а затем и соперничать с ним. Синьория попросила его украсить зал Консисторио; в течение шести трудоемких лет (1529–35) он расписывал его стены сценами из римской истории; результат был технически превосходным, духовно мертвым.

Когда Беккафуми умер (1551), сиенское Возрождение было завершено. Бальдассаре Перуцци был родом из Сиены, но покинул ее ради Рима. Сиена вернулась в объятия Девы Марии и без особого дискомфорта приспособилась к Контрреформации. И по сей день она остается ортодоксальной и манит усталых и любопытных своим простым благочестием, живописным ежегодным палио, или турниром скачек (с 1659 года), и драгоценным иммунитетом к современности.

Прижатая к Тоскане на западе, Лациуму на юге и Маркам на севере и востоке, горная Умбрия возвышается то тут, то там над городами Терни, Сполето, Ассизи, Фолиньо, Перуджа, Губбио. Мы предисловим их к Фабриано — через границу в Марках — потому что Джентиле да Фабриано был прелюдией к умбрийской школе.

Джентиле — неясная, но доминирующая фигура: он писал средневековые картины в Губбио, Перудже и Марке, смутно ощущая влияние ранних сиенских живописцев, и постепенно достиг такой известности, что Пандольфо Малатеста, согласно совершенно невероятной традиции, заплатил ему 14 000 дукатов за фреску в капелле Бролетто в Брешии (ок. 1410).8 Десять лет спустя венецианский сенат заказал ему батальную сцену в зале Большого совета; Джентиле Беллини, похоже, был в то время среди его учеников. Далее мы находим его во Флоренции, где он пишет для церкви Санта-Тринита «Поклонение волхвов» (1423), которое даже гордые флорентийцы признали шедевром. Она до сих пор хранится в Уффици: яркая и живописная кавалькада королей и свиты, величественные лошади, мускусный скот, сидящие на корточках обезьяны, настороженные собаки, прекрасная Мария, все они убедительно сосредоточены на очаровательном Младенце, который кладет изучающую руку на лысую голову коленопреклоненной царственной особы; это картина, восхитительная по цвету и плавности линий, но почти примитивно невинная по перспективе и ракурсу. Папа Мартин V вызвал Джентиле в Рим, где художник оставил несколько фресок в Сан-Джованни Латерано; они исчезли, но мы можем судить об их качестве по энтузиазму Рогира ван дер Вейдена, который, увидев их, назвал Джентиле величайшим художником в Италии.9 В церкви Санта-Мария-Нуова Джентиле написал другие утраченные фрески, одна из которых заставила Микеланджело сказать Вазари: «У него была рука, подобная его имени».10 Джентиле умер в Риме в 1427 году, на пике своей славы.

Его карьера — свидетельство того, что Умбрия, к которой он принадлежал по культуре, порождала собственных гениев и стиль в искусстве. Однако в целом умбрийские художники брали пример с Сиены и продолжали религиозное настроение без перерыва от Дуччо до Перуджино и раннего Рафаэля. Ассизи был духовным источником умбрийского искусства. Церкви и легенды о святом Франциске распространили по соседним провинциям набожность, которая доминировала как в живописи, так и в архитектуре, и оттеснила языческие или светские темы, которые в других местах вторгались в итальянское искусство. Портреты редко заказывали умбрийским художникам, но частные лица, иногда используя сбережения всей жизни, заказывали художнику, обычно местному, написать Мадонну или Святое семейство для своей любимой часовни; и вряд ли была такая бедная церковь, которая могла бы собрать средства на такой символ надежды на благочестие и гордости сообщества. Так в Губбио появился свой художник Оттавиано Нелли, в Фолиньо — Никколо ди Либераторе, а в Перудже — Бонфигли, Перуджино и Пинтуриккьо.

Перуджа была самым старым, самым большим, самым богатым и самым жестоким из умбрийских городов. Расположенная на высоте шестнадцати сотен футов на почти недоступной вершине, она открывала просторный вид на окружающую страну; место было настолько благоприятным для обороны, что этруски построили или унаследовали город здесь еще до основания Рима. В 1375 году Перуджа объявила о своей независимости и в течение столетия переживала страстную фракционную борьбу, превзойденную только Сиеной. Две богатые семьи боролись за контроль над городом — его торговлей, его правительством, его бенефициями, его 40 000 душ. Одди и Бальони убивали друг друга тайком или открыто на улицах; их конфликты оплодотворяли кровью равнину, которая улыбалась под их башнями. Бальони отличались красивыми лицами и телосложением, мужеством и свирепостью. В сердце благочестивой Умбрии они презирали церковь и давали себе языческие имена — Эрколе, Тройло, Асканио, Аннибале, Аталанта, Пенелопа, Лавиния, Зенобия. В 1445 году Бальони отразили попытку Одди захватить Перуджу; после этого они правили городом как деспоты, хотя формально признавали его папской вотчиной. Пусть собственный историк Перуджи, Франческо Матараццо, опишет правление Бальони:

С того дня, как Одди были изгнаны, наш город становился все хуже и хуже. Все молодые люди занялись оружейным ремеслом. Их жизнь была беспорядочной, и каждый день происходили различные эксцессы, а город утратил всякий разум и справедливость. Каждый управлял по своему усмотрению, своей властью и королевской рукой. Папа прислал множество легатов, чтобы они привели город в порядок. Но все, кто приходил, возвращались назад в страхе быть разорванными на куски, ибо Бальони грозились выбросить некоторых из окон дворца, так что ни один кардинал или другой легат не смел приблизиться к Перудже, если он не был их другом. И город был доведен до такого бедственного состояния, что самые беззаконные люди ценились больше всего; и те, кто убивал двух или трех человек, ходили по дворцу, как им вздумается, и шли с мечом или пиньяром, чтобы поговорить с подестой и другими магистратами. Каждый достойный человек был растерзан брадобреями, которым благоволили вельможи, и ни один гражданин не мог назвать свое имущество собственным. Дворяне отнимали то у одного, то у другого имущество и землю. Все должности были проданы или подавлены, а налоги и поборы были столь ужасны, что все плакали.11

Что можно сделать, спросил кардинал у папы Александра VI, с «этими демонами, которые не боятся святой воды»?12

Расправившись с Одди, Бальони разделились на новые группировки и вступили в одну из самых кровавых междоусобиц эпохи Возрождения. Аталанта Бальони, оставшись вдовой после убийства мужа, утешала себя красотой своего сына Грифонетто, которого Матараццо описывает как еще одного Ганимеда. Ее счастье, казалось, было полностью восстановлено, когда он женился на Зенобии Сфорца, чья красота соответствовала его собственной. Но второстепенная ветвь Бальони замышляет свергнуть правящую ветвь — Асторре, Гвидо, Симонетто и Джанпаоло. Ценя храбрость Грифонетто, заговорщики склонили его к своему плану, заставив поверить в то, что Джанпаоло соблазнил его молодую жену. Однажды ночью в 1500 году, когда главные семейства Бальони покинули свои замки и собрались в Перудже на свадьбу Асторре и Лавинии, заговорщики напали на них в постели и убили всех, кроме одного из них. Джанпаоло спасся, перебираясь по крышам, спрятавшись ночью у испуганных студентов университета, переодевшись в схоластическую мантию и выйдя на рассвете через городские ворота. Аталанта, с ужасом узнав, что ее сын участвовал в этих убийствах, прогнала его от себя с проклятиями. Убийцы разбежались, оставив Грифонетто бездомным и одиноким в городе. На следующий день Джанпаоло с вооруженным эскортом снова вошел в Перуджу и наткнулся на Грифонетто на площади. Он хотел пощадить юношу, но солдаты смертельно ранили Грифонетто, прежде чем Джанпаоло смог их остановить. Аталанта и Зенобия вышли из своего укрытия и увидели, что сын и муж умирают на улице. Аталанта опустилась перед ним на колени, забрала свои проклятия, благословила его и попросила простить тех, кто его убил. Затем, говорит Матараццо, «благородный юноша протянул правую руку к своей юной матери, сжал ее белую руку и тут же испустил дух из своего прекрасного тела».13 В это время в Перудже писали картины Перуджино и Рафаэль.