В самих церквях они иногда танцуют, прыгают и поют вместе с женщинами. В святые дни они тратят мало времени на богослужение или слушание всей мессы, но больше на игры, таверны или пререкания у дверей церкви. Они хулят Бога и Его святых при малейшем поводе. Они полны лжи и клятвопреступления; им не совестно за блуд и еще более тяжкие грехи. Очень многие из них не исповедуются даже раз в год; гораздо меньше тех, кто принимает причастие….. Они мало делают для того, чтобы наставлять свои семьи в духе верующих людей. Они используют чары для себя и своих животных. О Боге или здоровье своих душ они не думают вовсе….. Их приходские священники, заботясь не о вверенном им стаде, а только о его шерсти и молоке, не наставляют их ни через проповедь и исповедь, ни через частные наставления, но ходят в той же ошибке, что и их стадо, следуя их развращенным путям.2

На основании существования и естественной смерти таких людей, как Помпонацци и Макиавелли, мы можем сделать обоснованный вывод, что значительная часть образованных слоев населения Италии 1500 года утратила веру в католическое христианство; и мы можем с большей долей вероятности предположить, что даже среди безграмотных религия утратила часть своей силы контролировать моральную жизнь. Все большая часть населения переставала верить в божественное происхождение морального кодекса. Как только заповеди стали казаться рукотворными и лишились сверхъестественных санкций небес и ада, кодекс потерял свои ужасы и действенность. Табус отпал, и его место занял расчет целесообразности. Чувство греха, мрак вины ослабли; совесть осталась сравнительно свободной, и каждый человек делал то, что казалось ему удобным, даже если не было традиционно правильным. Люди больше не хотели быть хорошими, а хотели быть сильными; многие частные лица задолго до Макиавелли присвоили себе те привилегии силы и мошенничества — принцип цели, оправдывающий средства, — которые он уступил правителям государств; возможно, его этика была послесловием тех нравов, которые он видел вокруг себя. Платина приписывает Пию II замечание о том, что «даже если бы христианская вера не была подтверждена чудесами, ее следовало бы принять из-за ее нравственности».3 Но люди не рассуждали так философски. Они говорили просто: если нет ни ада, ни рая, то мы должны наслаждаться жизнью здесь и можем потакать своим аппетитам, не опасаясь наказания после смерти. Заменить утраченные сверхъестественные санкции могло только сильное и разумное общественное мнение; но ни духовенство, ни гуманисты, ни университеты не справились с этой задачей.

Гуманисты были столь же морально развращены, как и духовенство, которое они критиковали. Были и блестящие исключения, ученые, которые находили порядочность совместимой с интеллектуальным освобождением — Амброджио Траверсари, Витторино да Фельтре, Марсилио Фичино, Альдус Мануций….. Но впечатляюще большое меньшинство людей, воскресивших греческую и римскую литературу, жили как язычники, никогда не слышавшие о христианстве. Их мобильность дерацинировала их; они переезжали из города в город в поисках лавров и гонораров и не пускали корней в стабильности. Они любили деньги, как любой ростовщик и его жена. Они тщеславились своим гением, своим доходом, своими чертами лица, своей одеждой. Они были грубы в речи, неблагородны и немилостивы в спорах, неверны в дружбе и преходящи в любви. Ариосто, как мы уже отмечали, не решился доверить своего сына воспитателю-гуманисту, опасаясь морального заражения; вероятно, он счел излишним запрещать мальчику читать «Орландо фуриозо», приправленный мелодичной непристойностью. Валла, Поджо, Беккаделли, Филельфо в своей свободной жизни подытожили одну из основных проблем этики и цивилизации: должен ли моральный кодекс, чтобы эффективно функционировать, иметь сверхъестественные санкции — веру в другую жизнь или в божественное происхождение морального кодекса?

Церковь могла бы поддерживать сверхъестественные санкции, предусмотренные гебраистским Писанием и христианской традицией, если бы ее служители вели жизнь благопристойную и набожную. Но большинство из них принимали как плохое, так и хорошее в нравах того времени и отражали противоположные черты мирян. Приходской священник был простым служителем, как правило, с небольшим образованием, но обычно (в отличие от доброго Антонино) вел образцовую жизнь;4 его игнорировала интеллигенция, но приветствовал народ. Среди епископов и аббатов было несколько высокопоставленных печенегов, но много и хороших людей; и, пожалуй, половина коллегии кардиналов придерживалась благочестивого и христианского поведения, которое позорило светскую тусовку их коллег.5 По всей Италии существовали больницы, приюты для сирот, школы, богадельни, ссудные кассы (monti di pietà) и другие благотворительные учреждения, управляемые духовенством. Бенедиктинские, обсервантские и карфузианские монахи были отмечены за относительно высокий нравственный уровень своей жизни. Миссионеры сталкивались с тысячей опасностей, чтобы распространить веру в «языческих» землях и среди язычников христианства. Мистики укрывались от насилия времени и искали более близкого общения с Богом.

На фоне этой набожности среди духовенства царила такая распущенность нравов, что в доказательство можно привести тысячу свидетельств. Тот же Петрарка, который до конца остался верен христианству и нарисовал благоприятную картину дисциплины и благочестия в карфуцианском монастыре, где жил его брат, неоднократно осуждал нравы духовенства в Авиньоне. Начиная с новелл Боккаччо в XIV веке, Мазуччо в XV и Банделло в XVI, разгульная жизнь итальянского духовенства — постоянная тема итальянской литературы. Боккаччо говорит о «развратной и грязной жизни духовенства», о грехах «естественных или содомитских «6.6 Мазуччо описывал монахов и монахов как «служителей Сатаны», пристрастившихся к блуду, гомосексуализму, скупости, симонии и нечестивости, и утверждал, что в армии моральный уровень выше, чем у духовенства.7 Аретино, знакомый со всякой грязью, осуждал ошибки печатников, соперничающие по количеству с грехами духовенства; «поистине, легче найти Рим трезвый и целомудренный, чем правильную книгу».8 Поджио почти исчерпал свой словарный запас язвительных слов, разоблачая безнравственность, лицемерие, скупость, невежество и высокомерие монахов и священников;9 И «Орландино» Фоленго рассказывает ту же историю. Очевидно, монахини, которые сегодня являются ангелами и служителями благодати, тоже принимали участие в веселье. Особенно бурно они проходили в Венеции, где монастыри и женские обители находились достаточно близко друг к другу, чтобы их обитательницы могли время от времени спать в одной постели; в архивах Proveditori sopra monasteri хранится двадцать томов судебных процессов о сожительстве монахов и монахинь.10 Аретино без обиняков говорит о монахинях Венеции.11 А Гвиччардини, обычно сдержанный, теряет самообладание при описании Рима: «О суде Рима невозможно говорить с достаточной строгостью, ибо он является постоянным позором, примером всего самого мерзкого и постыдного в мире».12

Эти свидетельства кажутся преувеличенными и могут быть предвзятыми. Но послушайте святую Екатерину Сиенскую:

С какой бы стороны вы ни обратились — к светскому духовенству, священникам и епископам, или к религиозным орденам, или к прелатам, малым или великим, старым или молодым, — вы не увидите ничего, кроме преступлений; и все они смердят в моих ноздрях зловонием смертного греха. Узколобые, жадные и скупые… они оставили заботу о душах…., сделав богом свое брюхо, едят и пьют в беспорядочных пирах, и сразу же впадают в скверну, живут в разврате… кормят своих детей имуществом бедных….. Они бегут от служения хора, как от яда.13

И здесь мы снова должны что-то отбросить, поскольку ни одному святому нельзя доверять, чтобы он говорил о человеческом поведении без возмущения. Но мы можем принять итог, подведенный откровенным католическим историком: