В спандрелях чередующихся арок Анджело написал великолепные фигуры Даниила, Исайи, Захарии, Иоиля, Иезекииля, Иеремии, Ионы. В других спандрелях он изобразил языческие оракулы, которые, как считалось, предсказывали Христа: изящная ливийская сивилла, держащая открытую книгу будущего; мрачная, несчастная, могущественная кумейская сивилла; ученая персиянка; дельфийская и эритрейская сивиллы; это тоже такие картины, которые соперничают со скульптурами Фидия; действительно, все эти фигуры предполагают скульптуру, и Микеланджело, призванный в чужое искусство, превращает его в свое собственное. В большом треугольнике на одном конце потолка и в двух других на другом конце художник все еще остается в Ветхом Завете, с поднятием медного змея в пустыне, победой Давида над Голиафом, повешением Хамана, обезглавливанием Олоферна Юдифью. Наконец, как бы уступая и отступая, в люнетах и арочных нишах над окнами Анджело написал сцены, излагающие генеалогию Марии и Христа.

Ни одна из этих картин не сравнится с «Афинской школой» Рафаэля по замыслу, рисунку, цвету и технике исполнения, но все вместе они представляют собой величайшее достижение любого человека в истории живописи. Общий эффект от многократного и внимательного созерцания гораздо сильнее, чем в случае со Станце. Там мы ощущаем счастливое совершенство мастерства и урбанистический союз языческой и христианской мысли. Здесь мы видим не просто техническое исполнение — перспективу, ракурсы, непревзойденное разнообразие поз; мы чувствуем размах и дыхание гения, почти такое же творческое, как в развевающейся на ветру фигуре Всевышнего, поднимающего Адама из земли.

Здесь Микеланджело снова дал волю своей правящей страсти; и хотя местом действия была капелла римских пап, темой и объектом его искусства стало человеческое тело. Как и греки, он заботился не столько о лице и его выражении, сколько обо всем телесном каркасе. На Сикстинском потолке полсотни мужских и несколько женских обнаженных тел. Здесь нет ни пейзажей, ни растительности, за исключением изображения создания растений, ни декоративных арабесок; как и во фресках Синьорелли в Орвието, тело человека становится единственным средством украшения, а также представления. Синьорелли был единственным живописцем, как Якопо делла Кверча был единственным скульптором, у которого Микеланджело хотел поучиться. Каждое небольшое пространство, оставленное свободным на потолке общим живописным планом, занято обнаженной фигурой, не столько красивой, сколько атлетической и сильной. В них нет ни малейшего сексуального намека, только настойчивый показ человеческого тела как высшего воплощения энергии, жизненной силы, жизни. Хотя некоторые робкие души протестовали против такого изобилия наготы в доме Божьем, Юлий не высказал никаких возражений; он был человеком столь же широким, как и его ненависть, и он распознал великое искусство, когда увидел его. Возможно, он понимал, что обессмертил себя не войнами, которые выиграл, а тем, что дал странному и неисчислимому божеству, бродящему в Анджело, свободу развлекаться на своде папской капеллы.

Юлий умер через четыре месяца после завершения работы над Сикстинским потолком. Микеланджело в то время исполнилось тридцать восемь лет. Давид и Пьета поставили его во главе всех итальянских скульпторов, потолок сравнялся с Рафаэлем или превзошел его в живописи; казалось, ему не осталось другого мира, который можно было бы покорить. Конечно, даже он вряд ли мечтал о том, что ему предстоит прожить еще более полувека, что его самая знаменитая картина, самая зрелая скульптура еще не закончены. Он оплакивал кончину великого Папы и думал, будет ли Лев обладать таким же верным чутьем, как Юлий, на благородное в искусстве. Он удалился в свой домик и стал ждать.

Папа, давший свое имя одной из самых ярких и безнравственных эпох в истории Рима, был обязан своей церковной карьерой политической стратегии своего отца. Лоренцо Медичи был почти уничтожен Сикстом IV; он надеялся, что могущество его семьи и безопасность его потомков во Флоренции будут обеспечены тем, что Медичи будет заседать в коллегии кардиналов, во внутренних кругах церкви. Он предназначил своего второго сына для церковной власти почти с младенчества Джованни. В семь лет (1482) мальчик был пострижен в монахи; вскоре его наделили благодеяниями in commendam: то есть сделали заочным бенефициаром церковных владений, получавшим излишки доходов. В восемь лет он получил аббатство Фонт-Дус во Франции, в девять — богатое аббатство Пассиньяно, в одиннадцать — историческое аббатство Монте-Кассино; до своего избрания папой Джованни собрал шестнадцать таких благодеяний.1 В восемь лет он был назначен протонотарием апостольским, в четырнадцать — кардиналом.*

Молодой прелат получил все образование, доступное сыну миллионера. Он рос среди ученых, поэтов, государственных деятелей и философов; его наставлял Марсилио Фичино; греческий язык он изучал у Деметрия Халкондила, философию — у Бернардо да Биббиена, который стал одним из его кардиналов. Из коллекций произведений искусства и разговоров об искусстве во дворце отца или в его окрестностях он почерпнул тот вкус к прекрасному, который в зрелые годы стал для него почти религией. Возможно, от отца он научился щедрости, порой безрассудной, и веселой, почти эпикурейской манере жизни, которые должны были отличать его кардинальство и понтификат, что имело далеко идущие результаты для христианского мира. В тринадцать лет он поступил в университет, который его отец восстановил в Пизе; там в течение трех лет он изучал философию и теологию, каноническое и гражданское право. Когда в шестнадцать лет ему открыто разрешили вступить в коллегию кардиналов в Риме, Лоренцо отправил его туда (12 марта 1492 года) с одним из самых интересных писем в истории:

Вы и все мы, заинтересованные в вашем благополучии, должны считать себя весьма благосклонными к Провидению не только за многочисленные почести и блага, оказанные нашему дому, но и в особенности за то, что оно удостоило нас, в вашем лице, величайшего достоинства, которым мы когда-либо пользовались. Эта милость, сама по себе столь важная, становится еще более значительной в силу обстоятельств, которыми она сопровождается, и особенно с учетом вашей молодости и нашего положения в мире. Поэтому первое, что я хотел бы вам посоветовать, — это быть благодарным Богу и постоянно помнить, что это событие произошло не благодаря вашим заслугам, благоразумию или заботам, а благодаря Его благосклонности, которую вы можете отплатить только благочестивой, целомудренной и образцовой жизнью; и что ваши обязательства по исполнению этих обязанностей тем более велики, что в ранние годы вы давали обоснованные надежды на то, что ваш зрелый возраст может принести такие плоды….. Поэтому постарайтесь облегчить бремя ваших ранних достоинств регулярностью вашей жизни и упорством в тех занятиях, которые подходят для вашей профессии. Мне доставило большое удовольствие узнать, что в течение прошлого года вы часто, по собственному желанию, ходили к причастию и исповеди; и я не думаю, что есть лучший способ добиться благосклонности небес, чем приучить себя к исполнению этих и подобных обязанностей…..

Я прекрасно понимаю, что, поскольку вы теперь будете жить в Риме, этом вместилище всех беззаконий, трудность поведения в соответствии с этими наставлениями возрастет. Влияние примера само по себе преобладает; но вы, вероятно, встретите тех, кто будет особенно стараться развратить и подстрекать вас к пороку; потому что, как вы сами понимаете, ваше раннее достижение столь великого достоинства не наблюдается без зависти, и те, кто не смог помешать вам получить эту честь, будут тайно стараться уменьшить ее, побуждая вас потерять добрую оценку общества; тем самым сбрасывая вас в ту пропасть, в которую упали они сами; в этой попытке учет вашей молодости даст им уверенность в успехе. Этим трудностям вы должны противостоять с тем большей твердостью, что в настоящее время среди ваших собратьев по колледжу меньше добродетели. Я признаю, что среди них есть хорошие и ученые люди, чья жизнь достойна подражания, и которых я бы рекомендовал вам в качестве образцов вашего поведения. Подражая им, вы будете тем более известны и почитаемы, чем больше ваш возраст и особенности вашего положения будут отличать вас от ваших коллег. Избегайте, однако…. обвинения в лицемерии; остерегайтесь всякой показности, как в вашем поведении, так и в ваших рассуждениях; не будьте строги и даже не кажитесь слишком серьезным. Этот совет вы, я надеюсь, со временем поймете и будете применять на практике лучше, чем я могу его выразить.