Около 1523 года серия заказов от Федериго II Гонзага дала возможность в полной мере проявиться языческому началу в его искусстве. Желая добиться благосклонности Карла V, маркиз заказывал картину за картиной, отправлял их в качестве подарков императору и получал свою желанную безделушку — герцогский титул. Для него, воспитанного в язычестве Рима, Корреджо написал целую череду мифологических сюжетов, посвященных олимпийским триумфам любви или желания. В «Воспитании Эроса» Венера завязывает глаза Купидону (чтобы не погиб род человеческий); в «Юпитере и Антиопе» бог, переодетый сатиром, приближается к даме, когда она лежит в дремоте на траве; в «Данае» крылатый вестник готовится к приходу Юпитера, раздевая прекрасную деву, а у ее ложа две путти играют в счастливом безразличии к морали богов; в «10» Юпитер спускается от скуки в скрывающем облаке и сжимает всемогущей рукой пухлую даму, которая грациозно колеблется и в конце концов уступает комплименту желания. В «Изнасиловании Ганимеда» красавец-юноша взлетает на небо на орле, спеша удовлетворить потребности двуликого бога богов. В «Леде и лебеде» любовник — лебедь, но мотив тот же. Даже в «Деве Марии и святом Георгии» два обнаженных купидона резвятся перед Девой, а святой Георгий в своем сверкающем почтовом покрове — физический идеал юности эпохи Возрождения.

Мы не должны делать вывод, что Корреджо был просто чувственным человеком, склонным к изображению плоти. Он любил красоту, возможно, безмерно, и в этих мифологиях он подчеркивал исключительно ее поверхность; но в своих Мадоннах он отдавал должное более глубокой красоте. Сам он, пока его кисть порхала по Олимпу, жил как обычный буржуа, преданный своей семье и редко выходивший из дома, разве что на работу. «Он довольствовался малым», — говорит нам Вазари, — «и жил так, как должен жить добрый христианин». Говорят, что он был робок и меланхоличен; а кто бы не был меланхоличен, приходя каждый день в мир уродливых взрослых из призрачной мечты о прекрасном?

Возможно, возникла какая-то ссора по поводу оплаты работ в соборе. Когда Тициан посетил Парму, он слышал отголоски этого спора и высказал мнение, что если бы купол можно было перевернуть и наполнить дукатами, они не смогли бы в достаточной мере оплатить то, что Корреджо написал там. Как бы то ни было, выплаты оказались любопытным образом связаны с преждевременной смертью художника. В 1534 году он получил выплату в размере шестидесяти крон (750 долларов?), все в медных монетах. Неся этот груз металла, он отправился из Пармы пешком; он перегрелся, выпил слишком много воды, подхватил лихорадку и умер на своей ферме 5 марта 1534 года, на сороковом (по некоторым данным, сорок пятом) году жизни.

За столь короткую жизнь его достижения были грандиозными, гораздо большими, чем все, что Леонардо, Тициан, Микеланджело или кто-либо, кроме Рафаэля, мог показать в первые сорок лет своей жизни. Корреджо превосходит их всех в изяществе линий, мягкой моделировке контуров, в изображении живой текстуры человеческой плоти. Его колорит обладает жидким и сияющим качеством, живым отражением и прозрачностью, более мягким — с его фиолетовыми, оранжевыми, розовыми, голубыми и серебряными оттенками — чем кричащий блеск поздних венецианцев. Он был мастером кьяроскуро, света и тени в их бесконечных сочетаниях и раскрытиях; в некоторых его Мадоннах материя становится почти формой и функцией света. Он смело экспериментировал со схемами композиции — пирамидальной, диагональной, круговой; но в своих купольных фресках он позволил единству ускользнуть из-за переизбытка апостольских и ангельских ног. Он слишком увлеченно играл с ракурсами, так что фигуры в его куполах, хотя и нарисованные так, как того требует наука, кажутся сгорбленными, тесными и нескладными, как возносящийся Христос в Сан-Джованни Эванджелиста. С другой стороны, он не заботился о механике, поэтому многие его персонажи, как и Микоубер, лишены всех видимых средств опоры. Некоторые религиозные сюжеты он писал с изысканной нежностью, но преобладающий интерес у него вызывало тело — его красота, движения, позы, радости; а его поздние картины символизировали триумф Венеры над Девой в итальянском искусстве XVI века.

Его влияние в Италии и Франции соперничало только с влиянием Микеланджело. В конце XVI века болонская школа живописи, возглавляемая Карраччи, взяла его за образец; а их последователи, Гвидо Рени и Доменикино, основали на Корреджо искусство физического совершенства и чувственных ощущений. Шарль Ле Брюн и Пьер Миньо ввезли во Францию и развернули в Версале радужно-сладострастный стиль декорирования с помощью языческих фигур, броских амуров и пухлых херувимов. Корреджо, а не Рафаэль, завоевал Францию и оказал на ее искусство влияние, которое продолжалось до Ватто.

В самой Парме его дело продолжил, а затем и преобразил Франческо Маццуоли, прозванный итальянцами Пармиджанино — Пармезаном. Родившись сиротой (1504), он воспитывался двумя дядями-художниками, так что его талант быстро созрел. В семнадцать лет ему поручили украсить капеллу той же церкви Сан Джованни Евангелиста, купол которой расписывал Корреджо; в этих фресках его стиль достиг почти корреджианского изящества, к которому он добавил свою особую любовь к изысканным одеждам. Примерно в это же время он написал замечательный портрет себя, увиденного в зеркале; это один из самых привлекательных autorittrati в искусстве, показывающий человека утонченного, чувствительного и гордого. Когда Парма была осаждена папскими войсками, его дяди упаковали эту и другие его картины и отправили Франческо с ними в Рим (1523), чтобы он изучил работы Рафаэля и Микеланджело и добился благосклонности папы Климента VII. Он был на пути к полному успеху, когда разграбление Рима вынудило его бежать в Болонью (1527). Там один из его коллег-художников лишил его всех гравюр и эскизов. Предположительно, к этому времени умерли его дяди-покровители. Он зарабатывал на хлеб, расписывая для Пьетро Аретино королевскую Мадонну делла Роза, ранее находившуюся в Дрездене, и для нескольких монахинь — Санта-Маргериту, которая до сих пор сохранилась в Болонье. Когда Карл V приехал туда, чтобы реорганизовать разоренную Италию, Франческо написал его портрет маслом; императору он понравился и мог бы составить состояние художника, но Пармиджанино забрал портрет в свою мастерскую, чтобы внести в него несколько последних штрихов, и больше никогда не видел Карла.

Он вернулся в Парму (1531) и получил заказ на роспись свода в церкви Мадонны делла Стекката. Теперь он был на вершине своих сил, и его побочные произведения были высокого уровня: Турецкая рабыня, которая больше похожа на принцессу; Брак Святой Екатерины, соответствующий обработке этой темы Корреджо, с детьми неземной красоты; и анонимный портрет предположительно его любовницы Антеи, описанной как одна из самых известных куртизанок того времени, но здесь ангельски скромная, в одеяниях, слишком роскошных для кого-либо менее чем королева.

Но теперь Пармиджанино, возможно, подстрекаемый своими несчастьями и бедностью, увлекся алхимией и, забросив живопись, занялся установкой печей для импровизации золота. Церковники Сан-Джованни, не сумев вернуть его к работе, приказали арестовать его за нарушение договора. Художник бежал в Казальмаджоре, погрузился в алембики и тигли, отрастил бороду, пренебрег своим лицом и здоровьем, подхватил простуду и лихорадку и умер так же внезапно, как Корреджо (1540).

Если мы с неприличной поспешностью обойдем стороной Реджо и Модену, то не потому, что в них не было заветных героев меча, кисти или пера. В Реджио монах-августинец Амброджио Калепино составил словарь латинского и итальянского языков, который в последующих изданиях превратился в полиглотский лексикон из одиннадцати языков (1590). В маленьком Карпи был красивый собор, спроектированный Бальдассаре Перуцци (1514). В Модене был скульптор Гвидо Маццони, который потряс горожан реалистичностью терракотового Христа Морто; а хоровые помещения пятнадцатого века в соборе одиннадцатого века соответствовали красоте фасада и кампанилы. Пеллегрино да Модена, который работал с Рафаэлем в Риме, а затем вернулся в родной город, мог бы стать известным художником, если бы не был убит бандитами, которые хотели убить его сына. Несомненно, насилие эпохи Возрождения уничтожило в своем росте целый полк потенциальных гениев.