Сражавшиеся разошлись на безопасное расстояние друг от друга, внимая короткой речи барона. Кор Ангар без лишних слов забросил свой меч в крепление за спиной, тем самым показывая, что он согласен с ничьей. На лице Шрама на секунду отразилось облегчение, хотя он постарался не подавать виду – вкладывая меч в ножны, выругался и сплюнул на песок арены в сторону стража. Перечить слову Гомеза Шрам не посмел, да и не был намерен – слишком тяжела оказалась для него битва, в которой он изначально рассчитывал на лёгкую победу.

Зрители с удивительной готовностью приняли ничью. Дело в том, что те, кто поставил на Шрама, а таких было большинство, мысленно уже распрощались со своими ставками, понимая, что его шансы на победу гораздо ниже прогноза. Этой части трибун ничья была выгодна, потому как позволяла хотя бы вернуть свои опрометчиво поставленные на кон сбережения. Те же, кто рассчитывал на победу стража, принадлежали в основном к болотному Братству, а для них согласие Кор Ангара и незримое одобрение происходящего сидящим наверху Кор Галомом, было достаточным основанием, чтобы не возражать. Единственный, кто бурно выражал свой протест был Горн. Дело в том, что под влиянием рассказов Лестера о мастерстве главного храмовника Братства, он поставил сотню на бойца сектантов, и в случае его победы рассчитывал заработать впятеро больше. Тем не менее, Горна удалось быстро успокоить, чему во многом послужило обещание Торлофа освободить его от очередного дежурства, если обойдётся без неприятных инцидентов. О проблемах, которые могут последовать, если по-хорошему договориться не получится, Торлоф промолчал, но Горн и сам прекрасно знал, что с «правой рукой» генерала Ли лучше не ссориться.

Впоследствии я узнал, что Гомез не сам догадался до такого миролюбивого решения, как ничья. Немалую роль в его выборе сыграли маги, сидящие рядом с ним. Дамарок и Риордан не были сторонниками кровопролития, и своими причитаниями они убедили рудного барона, что такой широкий жест будет прекрасным завершением переговоров, станет образцом мудрости и справедливости, и кроме того сгладит неприятную выходку Шрама, нарушившего правила жеребьёвки, а значит, выступившего против воли богов. Возможно, Гомез был и сам не прочь спасти от гибели своего верного цепного пса. В конце концов, Шрам был достаточно глуп, чтобы быть идеальным телохранителем. Потеря такого человека неприятно бы ударила по позициям барона, ведь неизвестно какие скрытые планы будет вынашивать новый фаворит, в то время как старый был понятен и проверен.

Бои завершились на примиряющей ноте. Маги были правы – лучшего окончания было и не придумать.

Огромное, колоссальных размеров дерево возвышалось над болотистой, совершенно дикой местностью, поросшей густой, но низкорослой растительностью. Ветви размашисто раскидывались в вышине, закрывая собой половину неба. Тень охватывала несколько гектаров и именно из-за этого окружающая низменность за долгие века доминирования исполина, изрядно заболотилась. Несмотря на это, простирающаяся вокруг долина вовсе не вымерла, а как это всегда бывает, приспособилась. Фауна болота была во многом даже богаче, чем соседствующих с ним тропических лесов, хотя для человека эта местность была чуждой и опасной. Но у природы свои законы и чёткое место для каждого организма, а человек, хоть и являлся вершиной пищевой цепи, сложившейся на Южном архипелаге, в этой части острова вовсе не был желанным гостем. Здесь доминировал совсем иной вид, сама внешность которого внушала страх. Это были гигантские, достигающие порой пяти метров в длину ни то змеи, ни то черви, способные в мгновение ока закапываться в ил или песок, а потом выныривать в совершенно неожиданном для жертвы месте, разрывая её на куски двумя рядами острых, как лезвия зубов. На болотах эти твари были вне конкуренции, и вздумай чужак покушаться на их охотничьи угодья, ему бы крепко не поздоровилось. Неважно, будь то человек, орк, или ещё какое возомнившее о себе невесть что разумное существо.

Только одно место в глубине трясин было гостеприимным и безопасным – само древо Жизни, как его называли местные. Дерево было полым внутри и давало приют огромному многообразию живых существ, в том числе и людям, занявшим и обустроившим под свои нужды просторную сердцевину. Несмотря на создающееся впечатление, дерево не было пережитком глубокой древности – ему был всего какой-то десяток тысяч лет. По меркам своего вида, дерево было совсем молодым, ещё даже не добралось до стадии созревания, и ни один жёлудь до сих пор не упал с его ветвей. Впрочем, последнее обстоятельство зависело не от самого дерева, а от окружающего его мира, отражением которого оно являлось. Только зрелая, ответственная часть мироздания могла давать новые побеги. Люди же, несмотря на все достижения, всё ещё были далеки от совершенства. Впрочем, старанием немногих, один плод всё же начал завязываться в глубине ветвей, но минует ещё ни одна сотня лет, прежде чем он наполнится достаточной силой, чтобы породить нечто новое.

Седой старец в когда-то огненно-красной, а ныне выцветшей и потёртой робе, знал об этом завязывающемся жёлуде – почти всю свою жизнь он стремился ускорить его рост, прикладывал все мыслимые и немыслимые усилия, чтобы образумить людей, примирить, наставить на светлый путь, дать истинную веру и цель. Его попытки не прошли даром, но многое всё ещё было впереди. И потому сегодня ветхий старик рассказывал свою историю, в надежде, что кто-то из присутствующих всё же поймёт её, дослушает до конца. Последние несколько десятилетий, каждое летнее солнцестояние мудрец собирал всех пришедших искать знаний под сенью Древа Жизни. Каждый год он начинал свой рассказ, и каждый год никто не дослушивал его до конца.

Дело было не в том, что старец говорил нудно и долго, сухо или утомительно. Нет, голос его был на удивление свеж, полон выражения и силы. Этот голос проникал в самое сердце слушателя, пропитывал его эмоциями и чувствами давно ушедших дней. Однако именно эта незримая, наполняющая его сила и была причиной того, что мало кто мог воспринять услышанное, осмыслить и запомнить. Сочившаяся из старца энергия успокаивала, усыпляла, убаюкивала неготовый разум, никто не мог получить от неё больше, чем был достоин. Спустя час или два мало кто оставался в сознании – обычно люди просыпались лишь наутро, бодрые, отдохнувшие, но удивлённые тому, что не помнят ничего из казавшегося поначалу таким увлекательным рассказа. Старец в ответ на все расспросы лишь пожимал плечами и предлагал прийти на следующий год. Этот раз не был исключением. Добрая дюжина человек мерно посапывала, развалившись на корнях и наростах дерева, а то и вовсе на сырой земле. Только один человек всё ещё не спал, а завороженно слушал. Старец отвлёкся на минуту от своего повествования, разочарованно осмотрел публику и заметил этого единственного бодрствующего. Их глаза встретились, и старик улыбнулся – широко, искренне и радостно. Молодой парень ответил тем же, и, не отведя взгляда, спросил:

– Мастер Мильтен, но что же было дальше? Как всё-таки пал магический барьер? Появился ли Вершитель, или это была лишь легенда, красивая сказка?

– Как знать, – пожал плечами старик, именуемый Мильтеном, – порой, сложно отличить быль от сказки. Но как бы то ни было, Некто всё же появился. Был ли он избранным Инноса или посланником времени? Во всяком случае, он так себя никогда не именовал, и, думаю, это не имеет значения. Диего был прав – каждый может назваться, как пожелает, но важны только поступки.

– И каково же было имя этого человека?

– А как зовут тебя, мой дорогой слушатель?

Светловолосый парень смутился, удивлённый неожиданным встречным вопросом. Он собрался ответить, начал было:

– Я…

– Я не хочу знать, как тебя зовут, – с улыбкой перебил старик, – это не имеет значения.

Окончательно сбитый с толку парень прикусил язык и замолчал. Мильтен вновь улыбнулся, дружелюбно глядя на будущего ученика. У него больше не оставалось сомнений, что судьба, наконец, смилостивилась, направила к нему достойного, того, кого он искал долгие годы.