Муталиб не без удовольствия созерцал эту вспышку: ему не очень нравилась самоуверенность Ожера Рафлуа. Пускай, пускай позлится! Или он думает, что, соорудив замок на месте Соломонова храма и получив начатки Тайных знаний, можно за какие-то сто лет научиться управлять судьбами людей и стран? И называться Избранными? В какой-то мере, можно, наверное... Всякий, кто мешает воцарению христианства, даже и называясь его именем, уже избран. Но наглость храмовников вечно напоминает: они из того же теста, что и остальные рыцари, им тоже не чужда страсть к власти внешней, их тоже на многое подвигает гордыня, а не мудрый расчёт. Пусть, пусть спотыкаются на своём пути! Может, научатся чаще спрашивать совета у тех, кто всё же умнее...

Чуть выждав, шпион проговорил:

— Я не думаю, что крестоносцы смогут запретить Ричарду поступать так, как он задумает, он слишком силён. Но ты, мессир Ожер, будешь не очень достоин знаков своего Ордена мудрецов, если не сможешь расстроить договор, который захотят заключить меж собой король Англии и султан Египта и Сирии. А для начала, хорошо бы устроить так, чтобы рыцарь, которого взяли в плен вместо короля, не был выкуплен... Уж поверь, его гибели Львиное Сердце никогда не простит Салах-ад-Дину.

— Ох, не нравится мне это! Куда он мог подеваться?

С этими словами Луи тревожно огляделся. Они сидели на берегу неглубокого, искусственно прорытого канала, огибавшего пышный фруктовый сад. Вид созревших краснощёких персиков, склонявших упругие ветви, слив размером чуть не с кулак, гранатов, трескавшихся от зноя так, что их зёрна, будто драгоценные рубины, сверкали на солнце, — всё это вместе с головокружительным ароматом могло бы возбудить аппетит даже у человека, обычно равнодушного к фруктам. Но двоим лазутчикам, устроившимся возле оросительного канала, в тени старой, уже почти осыпавшейся сливы, было не до лакомств. Они слишком волновались. Один за своего друга и молочного брата, другой — за своего господина. А сейчас ещё приходилось волноваться и за нового товарища, обещавшего вскоре вернуться...

Луи и Ксавье нарушили запрет Ричарда Львиное Сердце и проникли в занятую сарацинами Яффу, взяв с собою Рамиза-Гаджи, без которого их затея, и так-то совершенно безумная, была бы вообще чистым самоубийством...

Правда, пробраться в город оказалось гораздо легче, чем им казалось. Некогда мощную крепость никто не охранял. Более того, весь её гарнизон и большая часть войска, которое привёл с собою Саладин, стремительно отступив от Арсура, были заняты разрушением крепостных стен и укреплений и разорением всех городских дворцов и зданий, из которых выносилось и увозилось всё, хоть сколько-нибудь ценное.

Рамиз, обсуждая рискованную разведку с рыцарем и оруженосцем, предложил довольно простой план: выдать себя за странствующих жонглёров, которых каким-то образом занесло в самые неспокойные места. Действительно, хотя жители и покидали обречённый город (втайне, как многие другие, призывая проклятия на голову султана), но в небольших, прилепившихся к Яффе ремесленных посёлках, а также и на окраинах внутри разрушаемых городских стен было ещё немало тех, кто либо не хотел уходить до последнего часа, либо решил остаться, надеясь на «будь, что будет!» В основном то была беднота, для которой утрата дома означала голодную смерть либо нищенские скитания.

На одной из таких окраин «жонглёры» устроили своё представление, воспользовавшись умением Луи метко бросать ножи. Чтобы вызвать восторг двух десятков ткачей и горшечников, понадобилось всего лишь по очереди поставить возле ствола старого тополя одетых в живописные лохмотья Рамиза и Ксавье и всадить клинки у них над головой и подмышками. Затем Рамиз подставил сложенные ладони, и Ксавье, презрев свою хромоту, ловко взобрался на его плечи, после чего водрузил себе на голову небольшой кувшин. Снова свистнул нож, и в стороны брызнули жёлтые черепки, а толпа завопила от восторга. Как ни страшились жители Яффы завтрашнего дня, понимая, что султан собирается уйти, бросив их на произвол судьбы, но можно ли не повеселиться хотя бы уж напоследок. Правда, в брошенный на сухую землю платок накидали не более десятка мелких медных монеток, зато одарили жонглёров парой свежих лепёшек, несколькими смоквами и узелком изюма.

Кажется, никого не смутило, что зазывал жителей и вёл с ними разговоры в основном только бойкий Рамиз (сын эмира так ловко изображал из себя бродягу, что ни у кого это не вызвало сомнений). Метатель ножей и второй его помощник, по словам зазывалы, были родом из Персии и плохо говорили по-арабски, хотя и понимали этот язык хорошо. В Яффе персов видывали редко, да и проявлять любопытство и допытываться, как это их сюда занесло, никто не стал.

К концу представления в толпу затесались несколько воинов, из тех, что занимались разорением города, но устали от этой нелёгкой работы, да двое неплохо одетых людей, возможно даже из свиты султана. Они тоже с интересом следили за представлением, и кто-то кинул в платок Рамиза одинокую серебряную монету. Однако, когда жонглёры закончили свои упражнения, этих людей уже не было — должно быть, они боялись надолго оставлять свои дела.

Фруктовый сад, в котором разведчики решили остановиться, был, судя по всему, брошен — его владельцы решились покинуть опасные места, а значит, здесь христиан вряд ли могли потревожить — даже явись сюда сарацинские воины, у них едва ли вызовут подозрение бродяги, расположившиеся на отдых.

Посовещавшись, все трое решили, что проникнуть в стан сарацинов сможет только Рамиз — он был свой. А узнать что-либо о пленённом под Арсуром рыцаре возможно было только у воинов: жители окраин, с которыми заговаривал юноша, даже не слыхали о пленнике. И вот отважный Рамиз-Гаджи скинул драный халат и заплатанные шальвары и поверх шёлковых рубашки и штанов надел спрятанные в узелке кольчугу и шлем. В Яффе было столько людей, одетых подобным образом, что ни у кого не возникло бы вопроса, откуда взялся ещё один.

— Судя по солнцу, он ушёл часа полтора назад, — воскликнул Луи, убедившись, что они по-прежнему одни на берегу канала, и можно было говорить безо всякого риска. — Что могло с ним случиться?

— Вы подозреваете его в измене, мессир Луи, или думаете, что он мог себя выдать? — спросил Ксавье.

— Чем это он мог выдать себя? — удивился рыцарь. — Он же действительно сарацин. Разве что у кого-нибудь вызвали сомнение его расспросы. А в измене я его отчего-то не подозреваю. Может, он и не так предан Эдгару, как ты, малыш, но он ему благодарен, а для магометанина это много значит.

— Это для всех много значит, — проговорил Ксавье. — Нет, я тоже верю, что Рамиз сделает всё возможное... Но хоть бы узнать, хоть бы только узнать, что Эдгар жив!

Мальчик впервые сказал просто «Эдгар», а не «мессир Эдгар», и в его голосе было столько отчаянной надежды, что Луи, который и сам был в ужасной тревоге, невольно ободряюще ему улыбнулся:

— Перестань! Саладин не такой дурак, чтобы убить пленника, за которого можно получить большой выкуп да ещё поторговаться с королём Англии. Жаль, конечно, что Ричард совершил это сумасшедшее благородство: отпустил ту пленницу.

— Вы о ком? — спросил рассеянно слушавший его оруженосец.

— Да о дочери Саладина, о той красотке, что сидела рядом с королевой Элеонорой на турнире. Тебя там не было, ты ездил на Кипр, но рассказать-то тебе должны были. Девчонку захватили в Акре — её туда выдали замуж, но суженый погиб... Элеонора взяла её под своё покровительство. А Эдгар... Он до сих пор её помнит.

— Правда? — удивлено спросил Ксавье. — Но он же её только раз и видел.

— Ну и что? Иногда этого достаточно. Клянусь моим мечом, братец влюбился в Абризу и влюблён в неё по сей день. Думаю, если Ричард договорится с султаном насчёт обмена, то может потребовать за десяток эмиров не только рыцаря, но и красавицу-принцессу. А что? Коли вдруг дойдёт до мирного договора, то союз султановой дочки и франкского рыцаря будет очень кстати.