К крепости, правда, можно было подойти с моря: с одной стороны берег образовывал бухту, и там была достаточно удобная гавань. Однако вход в неё был преграждён высокой плотиной, выстроенной не одно столетие назад, и оставался лишь узкий проход — два корабля с трудом могли пройти там бок о бок... В конце плотины не так давно был сооружён мощный форт, с которого лучники и арбалетчики могли легко обстреливать всю бухту и плотину на всей её протяжённости, и проход между нею и стеной утёсов.

К тому времени, как два великих европейских короля привели свои корабли к осаждённой Птолемиаде, прошло уже не менее года. И за это время лагерь христиан успел превратиться в настоящий город.

Вначале каждый отряд поставил шатры на вершинах невысоких холмов, которых на равнине было немало. Вокруг этих холмов вырыли рвы и соорудили деревянные, а кое-где и каменные стены. Потом были вырыты колодцы (вода в реках, особенно в период зимнего половодья, была мутна, и лекари крестоносцев опасались, что она может стать причиной болезней — в лагерях и так немало болели). Бойкие торговцы, явившиеся и с восточной и с западной стороны (кого тут только не было!), первыми возвели деревянные дома, в которых устроили лавки. Появились пекарни, две кузницы, разные ремесленные мастерские, вплоть до ткацкого цеха, открытого двумя ловкими генуэзцами, быстро набравшими себе учеников и подмастерий из числа... сарацин, живших поблизости. На одном из холмов была построена церковь, освящённая во имя Святой Троицы, и при ней тут же появилась больница, а затем несколькими рыцарями было основано общество, занявшееся сбором денег для выкупа пленных христиан, более всего из числа тех, за кого некому и нечем было заплатить. Рыцари-госпитальеры[34] мужественно ухаживали за ранеными, а раненых всегда бывало много — когда не было штурмов и вылазок осаждённых, приходилось отражать нападения со стороны равнины — Саладин не дремал и, осторожно избегая генерального сражения, всё время старался наносить удары по отрядам, доставлявшим продовольствие, по выставленной по краям лагеря охране, даже по небольшим группам пастухов, выгонявших на выпас стада коз и свиней, которых здесь завели достаточно быстро. За прошедший год госпитальерам пришлось лечить и несколько сотен воинов, заболевших неизвестной лихорадкой, от которой десятка три человек умерли. Появилось и кладбище, и тоже в стенах «осадного города» — оставлять могилы своих на возможное поругание неверных христиане не хотели.

Зимою на небольшой базарной площади, которая образовалась между станом Ги Лусиньяна и городком датчан, устроили первую ярмарку — причём первыми на неё заявились всё те же сарацины, привезя самые нужные крестоносцам товары: ткани, масло, корзины и кожаные мешки, конскую упряжь и даже... оружие местного производства!

На естественный вопрос одного из предводителей христиан: «Как это вы продаёте нам то, чем мы сможем убивать ваших единоверцев?», — купец-сарацин невозмутимо ответил: «Моё дело заработать деньги. Убивать не моё дело. Думаешь, я не продаю оружие Салах-ад-Дину?»

Впрочем, постоянно воевать невозможно. Вскоре между осаждёнными и осаждающими было достигнуто соглашение прекращать всякие вылазки и нападения в дни самых больших праздников у той и у другой стороны. И появился ещё один обычай: в праздники и в базарные дни предводители христиан стали приглашать в свой стан военачальников-сарацин. Те вначале боялись ловушки, но вскоре убедились, что слову рыцаря и впрямь можно доверять, и в дни, оговорённые условиями перемирий, повадились приезжать даже без приглашения.

Иногда они приводили с собой музыкантов. Странные, но приятно звучащие инструменты, на которых те играли, привлекали многих воинов, а прежде всего менестрелей, которым понравились прежде незнакомые, загадочные и сладкие мелодии, и они очень быстро научились исполнять их на своих лютнях.

Привозили торговцы и рабынь — иногда сарацинок, иногда — взятых в плен христианских женщин, которых крестоносцы почитали долгом выкупить. И в некоторых палатках рыцарей да и простых воинов поселились неприхотливые создания, которым препоручалась простая ежедневная работа: стирать, прибирать, готовить простую пищу. А ещё скрашивать мужчинам дни войны. Многие из тех, кто приехал сюда, не оставив дома жён и детей, сыграли свадьбы. Христиан удивляло, с какой охотой иные сарацинки принимают крещение, чтобы пойти под венец с полюбившимся воином.

Так жил этот необычайный город, в котором царили свои законы, неведомые в обычном мире, отчасти более суровые и непреклонные, но, с другой стороны, более человечные, потому что среди этих пыльных шатров, меж этих наспех возведённых стен, возле дремавших в тревожной ночной тьме осадных башен возрождался древний дух первых христианских общин, в которых все были братья и сёстры, не по названию, а по духу и чувству, где каждый знал, что завтра может умереть за свою Веру, и был к этому готов, где не нужно было клятв — каждый помнил, что ДА это ДА, а НЕТ это НЕТ[35].

И в этом удивительном городе пришлось вновь встретиться двум друзьям и молочным братьям, пережившим за последнее время столько опасных и трудных приключений.

— Само собою, Алисы не было на свадьбе короля! — ответил Луи почти тем же полушутливым тоном, каким Эдгар задал свой вопрос. — Мы с графом в тот день, как встретили Ричарда, всё ей рассказали. И были очень обрадованы, когда она рассмеялась и осенила себя крестом. И знаешь, что сказала? Она сказала: «Как хорошо, что король влюбился и нашёл себе невесту! Не то мой братец Филипп ведь убедил бы его на мне жениться, и мы оба потом бы страдали... Он никогда бы меня не полюбил!»

— Умная девушка! — усмехнулся Эдгар, бросая в воду камешек. — Ну и что же ты? Почему сразу не объяснился ей в любви?

— В любви? Да после того случая на корабле какие уж объяснения? Всё ясно! Но на что мне надеяться?

— Ты ведь дальняя родня королю, как мой отец. Почему бы и нет? — Эдгар искренне недоумевал. — Послушай, Луи, а это правда или враки, что Алиса была любовницей короля Генриха, отца Ричарда? Будто бы Ричард воевал с отцом именно из-за неё?

Луи мог бы обидеться, услыхав вопрос, порочащий даму его сердца, но ни малейшей обиды не испытал.

— Знаешь, — сказал он после некоторого раздумья, — она ведь об этом со мной говорила. Старый король долго её домогался, и любезный братец в конце концов продал сестру, как сарацинскую невольницу... Что до войны, то уж это — враньё. Нет, война была, но только не из-за Алисы, конечно. Просто Генрих решил, что сын хочет его смерти, а Ричарда оскорбило такое предположение... А к чему ты спросил, братец? Думаешь, коль скоро Алиса утратила невинность, я не должен её любить?

— Да нет же! Я как раз хотел сказать, что в таком случае Филипп-Август может и не найти ей жениха среди равных. А тут ты!

— Как у тебя всё просто... Послушай, вода в реке, кажется, чистая. Не хочешь искупаться? Жарко — сил нет!

Эдгар огляделся. Равнина была пустынна. Лишь над дальними холмами курился слабый дымок — это пастухи варили себе обед, чтобы не возвращаться со стадом в лагерь и после не гнать его обратно. Несколько сусликов, покинув норы, посвистывали на бугорках по другую сторону реки, и их присутствие говорило о том, что с той стороны людей поблизости нет — пугливые зверьки удрали бы, заслышав шаги человека. И всё же кузнец отчего-то насторожился.

— Стоит ли снимать с себя доспехи, когда мы так далеко от лагеря? А вдруг на нас нападут?

— Тогда будем защищаться! — отмахнулся Луи. — Ну не могу я ходить грязный! А мой оруженосец умрёт от своей лени, но бочку воды нипочём не натаскает! Я бы поменял его на твоего Ксавье. Такой отличный паренёк — сразу видно. Да что ты стоишь? Раздевайся!

Строго говоря, рыцари и не были облачены в доспехи. Ни выступлений, ни нападения противника в этот день не ожидалось, разведчики доносили, что всё спокойно, а потому, отправившись пройтись, друзья не надели ни кольчужных чулок, ни гамбезонов, ни бармиц. На них были только кольчуги прямо поверх рубашек, кожаные шапки и шлемы, да и те они уже успели снять и несли, надев на руку. Правда, Эдгар был при своём боевом топоре, а у пояса Луи красовался меч — тут уж не могло быть послаблений, оружие было при всех и всегда.