В этот день, в тот день, за которым наступила эта зловещая, полная молчания ночь, на равнину вблизи его лагеря вывели мусульманских пленных. В оковах, под охраной конных христианских воинов, они несколько часов простояли под яростным солнцем. И дважды выезжал герольд и, протрубив в рог, кричал на достаточно чистом арабском языке:

— Султан Египта! Исполнишь ли ты слово, данное христианским королям?

Ответом была тишина.

В час, когда солнце начало нисходить к западу, и тени стали вдвое длиннее предметов, которые их отбрасывали, от стоявшей позади пленных толпы воинов отделилась шеренга лучников. Они остановились в двадцати шагах от обречённых, замерли, ожидая команды, и когда выехавший вперёд рыцарь на коне взмахнул мечом, густой дождь стрел замелькал в воздухе...

Нет, нет, Саладин солгал сейчас Ширали! Он ЗНАЛ, что пленные умрут. И его воины, что встретили эту ночь молчанием и не разжигали костров, тоже ЗНАЛИ это...

— Так что же, великий повелитель? — голос Асада-Ширали был по-прежнему спокоен. — Мы как-нибудь ответим на гибель наших братьев?

Султан, сделав над собою усилие, повернулся к военачальнику спиной и, промерив комнату шагами, снова встал возле окна.

— Сейчас крестоносцы отдыхают, — проговорил он. — После взятия Акры они восстанавливают силы, но потом тронутся дальше. Цель их — Иерусалим, и они пойдут к нему. Значит, их снова ждут длинные переходы, безводные равнины, изнуряющее солнце. А главное: если сейчас они упоены победой и верят в благополучное будущее, то дальнейшие бедствия пути ослабят эту веру. Вожди их вновь начнут ссориться друг с другом. И тогда мы опять станем нападать на их армию, тревожить их на каждом переходе, настигать их обозы и забирать их продовольствие, убивать отставших. Когда же они ослабеют в пути, мы сможем дать сражение, потом, если будет нужно, другое. И постепенно мы разобьём их!

— Ты уверен в этом?

— Да.

— Лгал ли он на этот раз? Быть уверенным он не мог, но за все годы своего правления, своих походов и своих побед не раз убеждался — медленная победа всегда вернее победы скорой...

— Кровь правоверных! На нём кровь правоверных! Смотрите, мусульмане, это он убил ваших братьев!

Салах-ад-Дин вздрогнул и отшатнулся, отпрянул от окна. В свете укреплённого на стене факела по двору метнулась чёрная тень, потом остановилась, и он увидел старуху, мать муллы, вставшую прямо под окном и вскинувшую вверх сухие руки со сжатыми кулаками.

— Вся их кровь падёт на твою голову, нечестивец! — кричала женщина, и её глаза сверкали из глубоких глазных впадин. — Ты предал тех, кто молился тебе, как пророку! Убийца!

— Пойти и унять её? — глухо спросил Асад-Ширали.

Саладин покачал головой:

— Как ты её уймёшь? Не убивать же? Пускай кричит. Устанет и замолчит сама.

Но старуха не умолкала, и в конце концов к ней подошёл один из стражников и схватил за руку, чтобы увести со двора. Она завизжала, вцепившись ему ногтями в лицо. Стражник отшвырнул её, она кинулась снова и... напоролась на выставленную вперёд саблю. Потом воин осторожно вытер помутневшую сталь краем оставшейся в его руках чёрной чадры и, воровато глянув вверх, на окно, наклонился, чтобы поднять съёжившееся возле его ног тело.

— Вот видишь, — сквозь зубы произнёс Салах-ад-Дин, глядя в лицо Ширали. — И у правоверного воина не хватает выдержки. У христианских князей и королей её меньше: наши воины привыкли просто повиноваться и делать своё дело, а этим горделивым властителям всегда хочется больше, чем им дано, и больше, чем им удаётся. Нужно ждать, пока они покинут лагерь и выступят в поход.

Мутный сон овладел султаном только к рассвету. Ему снилось, что он скачет вдоль непрерывной гряды высоких, красных, как песок пустыни, скал. Скачет, что есть силы понукая коня, терзая его бока шпорами. А за ним, воя, мчится старуха в развевающихся чёрных одеждах. Она не просто бежит, но несётся громадными скачками, всё ближе и ближе его настигая. Он оборачивается, видит её оскаленные зубы (Вздор! Мать муллы была совершенно беззубая...), видит, как сверкают волчьи глаза в чёрных глазных впадинах. Конь хрипит, шатается. Вот споткнулся... И Салах-ад-Дин понимает, что страшная фурия сейчас его настигнет.

Струи холодного пота облили его лицо. Он закричал и открыл глаза. За окном звучал монотонный голос муэдзина, призывающий к утреннему намазу.

Султан отыскал и постелил на каменный пол молитвенный коврик, опустился на колени. Но молиться не получалось — холодной волной душу накрывала тень пережитого во сне страха. «Неужто проклятая старуха теперь станет призраком тревожить меня?» — промелькнула неприятная мысль.

Час спустя, умывшись, он спустился в небольшой садик, устроенный между домом муллы и восточной стеной мечети. Там его ждал накрытый для трапезы столик — свежая большая лепёшка, пара испечённых в золе голубей, изюм и кувшин воды. Султан ожидал, что сюда явятся и его военачальники — требовать того же, чего требовал вечером Асад-Ширали, однако никто из них не пришёл. Вместо этого слуга вскоре доложил, что прибыл из Дамаска Муталиб-аль-Фазир, постоянный поставщик оружия, и хочет, чтобы султан его принял. Поскольку Муталиб привозил не только отменные сабли, кинжалы и пики, но и самые последние сведения о настроениях подвластных Саладину эмиров, шейхов и мулюков, его просьбу следовало удовлетворить. Дамасский торговец был опытным шпионом, к словам которого султан всегда прислушивался, тем более, что сейчас он вовсе не был уверен в безграничной преданности своих вассалов.

— Пускай войдёт! — бросил он слуге, брезгливо отряхивая полу халата, хотя на ней не было ни крошек, ни капель воды. — И принеси для него скамейку: когда он пытается сидеть на подушках, они разъезжаются под его задом!

Купец вошёл, по обычаю прогибаясь перед султаном, усердно сложив руки под чёрной метёлкой своей хилой бороды. Но эта угодливая поза вовсе не обманывала Саладина — он знал, что Муталиб на самом деле не испытывает к нему почтения, он никого и ничего не почитает, кроме золота. А золото султана таяло, как сахар на жарком солнце — армия требовала новых и новых расходов. (Как уж тут отдать неверным двести тысяч червонцев?!) И, тем не менее, покуда есть чем платить за дамасскую сталь и за доносы на неблагонадёжных эмиров, этот чернобородый проходимец будет низко кланяться и льстиво улыбаться. А как же иначе!

— Да продлит Аллах твои дни и да пошлёт тебе великих побед, о солнце правоверных!

Эту заученную фразу все повторяют более или менее фальшиво. У Муталиба выходит как раз неплохо: он и не пытается скрыть, что просто говорит то, что говорить положено, чтобы затем перейти на самый естественный тон.

— Здравствуй, здравствуй, купец! — приветствовал Салах-ад-Дин своего поставщика. — Ну, и как довёз ты сюда свой товар?

— О, на этот раз безо всяких помех, великий султан! Неверные разнежились, отдыхают и не спешат перекрывать дороги к этим горам. Думаю, ты будешь доволен.

— Буду доволен, если ты усвоишь наконец, что я именую себя не султаном, а мулюком[46]. Ладно, это не так уж важно. Ты слыхал о том, что учинили неверные?

— Слыхал, слыхал.

Муталиб даже не попытался изобразить на своём лице скорбь. Он знал, что Саладин ему не поверит. Да и к его чертам такое выражение подошло бы меньше всего. Лицо торговца было будто только что вылеплено из светлой глины и не успело высохнуть: оно постоянно блестело — особенно его крупный, крючковатый и толстый нос, так сильно выдававшийся вперёд, что когда купец пил, кончик носа нередко становился мокрым. Глаза у него, напротив, были маленькие, но очень острые и живые — в них то и дело блестели искорки, и взгляд их мог так быстро скользить по лицам и предметам, что за ним бывало трудно уследить. Круглые высоко поднятые брови придавали лицу Муталиба немного удивлённое выражение, а чуть выпяченная нижняя губа делала его недоумевающе-вопросительным. В целом это лицо, хотя и некрасивое, вовсе не казалось отталкивающим: Саладин слыхал, что, приезжая в христианские земли, купец пользуется неизменным успехом у женщин. Может, они и здесь его жалуют, но между правоверными об этом не принято говорить...