— К старой? — с недоумением переспросил Эдгар. — Ах да! Все, кто её видел, так о ней не говорят, мессир Фридрих. А я... Если его величество меня отпускает...

— Его величество не отпускает, а посылает тебя! — Анри Иерусалимский вернулся к столу и жестом пригласил рыцаря сесть рядом с ним и с его другом. — Я посылаю тебя к моей венценосной бабке и прошу передать ей, что умираю от зависти, потому как не могу поехать вместе с вами. Э-э-эх, всё, в чём я могу упрекнуть короля Ричарда, — так это моё родство с ним. Не будь этого родства, меня бы не сделали королём, и я мог бы, как прежде, делать то, что мне хочется, а не то, что обязан... Ну что ты уставился на кувшин, мессир Эдгар? Вот ещё один кубок — Скарлет, как знал, притащил его сюда. Наливай себе вина и выпьем за ваше предстоящее путешествие!

— Но отчего же всё-таки его изгнали? И как можно было изгнать рыцаря, который прославился столькими подвигами? Ведь даже у нас во Франции менестрели выучили баллады о нём! А германские миннезингеры[67], я слыхала, и теперь поют их повсюду. Рыцарь, который победил разбойника Берхольца и спас от него целый город! А ещё изгнал из святой обители нечестивого барона и заставил освободить из темницы монахов. Я слыхала ещё о множестве его подвигов, только не всё теперь помню. И вдруг император Фридрих, — который так ценил мужество и доблесть, — обрёк этого героя на изгнание?

Мария сидела на краю постели, обсасывая персиковую косточку и задумчиво следя за маленькой летучей мышью, которая прицепилась к резному верхнему карнизу окна и, висела вниз головой, время от времени раскрывая свои перепончатые крылья, будто собираясь лететь, но каждый раз вновь их складывая.

Окно было завешено полупрозрачной кисеёй, и сквозь неё проступало тёмное серебро пропитанного лунным светом неба. Сам диск полной луны прятался где-то над крышей и не был виден, но его сияние наполняло мир. И, как бывает ночами, в которых безраздельно властвует луна, всё кругом стихло, заколдованное этим нереальным, призрачным светом. Город замер и молчал. И всё, что виделось за тонкой, чуть колеблемой дыханием ветра тканью, выглядело неживым и ненастоящим. Белые плоские крыши и чёрные силуэты башен крепостной стены. Белая лента улицы, наполовину проглоченная чёрной тенью дома. Даже при самом ярком солнце не бывает такого невероятного контраста белизны и черноты, как в торжественном, магическом свете громадного лунного диска.

Эдгар привстал, откинув простыню, и потянулся, наслаждаясь чистотой постели и своего тела. Три дня, проведённые в седле, среди песков равнины и заросших пыльными рощами холмов, постоянно прилипшая к телу рубашка, сквозь которую ощущалось обжигающее давление кольчуги, терпкий запах конского пота и пота собственного, тяжесть шлема и боль в глазах, уставших от яркого солнца и от проникающего под полуопущенные ресницы песка. Тёплая, с тухлым привкусом вода в разогретой солнцем фляге, которую хотелось осушить двумя глотками, но приходилось с усилием вновь затыкать пробкой — где-то ещё колодец и не пересох ли в такую жару? Всё это было привычно, но утомляло по-прежнему.

И когда, наконец, удалось отлепить от тела одежду и с головой окунуться в большую дубовую бочку, которую Мария предусмотрительно велела воинам поставить в тень, прохладная вода принесла невероятное облегчение. Из неё вообще не хотелось вылезать. Однако тут же подумалось, что после доброго королевского вина неплохо бы и съесть ужин, а там и добраться до кровати, где уже ждёт, свернувшись котёнком, жена.

Лунный свет превратил хрупкую фигурку Марии в мраморную статуэтку. Её кожа блестела и отчего-то пахла жасмином. Тёмными оставались только падающие на плечи кудрявые волосы, задумчиво устремлённые к окну глаза, да кипарисовый крестик, что лежал в ямке меж её маленьких, сочных, как яблоки, грудей.

— Отчего же его изгнали? — повторила Мария чуть слышно.

— Он не выдержал ордалии[68], — ответил Эдгар, поворачиваясь, чтобы обвить руками талию жены. — И у Фридриха Барбароссы не оставалось другого выхода.

— Ордалии!? — почти с негодованием воскликнула Мария. — Но ведь Святая церковь запрещает это испытание, находя в нём глумление над Божией волей! Разве великий Фридрих этого не знал?

Рыцарь пожал плечами:

— Это все знают. И почти все допускают. Потому что так проще — не нужно утруждать себя, разбираться, кто там прав, а кто виноват. Что называется, взять и свалить на Бога! (Господи, прости меня грешного!)

И он осенил себя размашистым крестом, в то время как женщина прильнула к его широкой груди, щекоча ему шею россыпью своих кудрей.

— И всё же... — тихо проговорила она. — Неужели отважный Фридрих Тельрамунд действительно дал ложную клятву? Неужели пытался обмануть императора? Я слыхала, он когда-то жил среди тамплиеров, но ушёл от них именно из-за того, что увидел во всех их обрядах и обетах сплошную ложь. И он смог сам унизиться до лжи?

Эдгар нахмурился.

— Жёнушка, как ты думаешь, — спросил он ласково, — я бы стал уважать человека, который так поступил оттого, что ему захотелось получить женщину и власть? Словом, если он и дал ложную клятву, то совсем по другой причине.

— По какой?

Это становилось уже совсем интересно, и Марии совершенно расхотелось спать. Она уселась на постели поудобнее и ловко перехватила руку мужа, которой тот обвил её сзади.

— Расскажи! Эдгар, милый, ну расскажи пожалуйста! Или это тайна?

— Тайна, наверное. Но я никому не клялся, что буду её блюсти. Ладно уж, малыш Ксавье! Придётся рассказать тебе, но только ты должна обещать, что ни словом не обмолвишься барону. Он ведь даже не знает, что его тайна мне известна.

Мария улыбнулась:

— Разве я когда-нибудь была болтлива? Клянусь — ничего ему не скажу. А ты не говори ему сразу, что я не Ксавье, а твоя жена. Ну хотя бы в первый день. Ладно? Мне интересно, сможет ли он догадаться. Ведь вот сир Седрик догадался, и королева Элеонора тоже. А вы с Луи — нет. Вы бы так и думали, что я мальчишка...

Эдгар опять нахмурился:

— Седрик и Элеонора видят людей насквозь. Чему же удивляться? Ты была отличным оруженосцем, девочка.

— И буду! — пообещала она.

— Всё-таки твёрдо решила ехать с нами? А как же наш маленький Анри?

На её выразительное личико набежала тень. Но тут же Мария опять улыбнулась.

— У него теперь кормилица. Мы можем взять их с собою и оставить в замке у твоего отца. Он ведь писал, что очень хочет увидеть внука! Там нашему малышу будет лучше, чем здесь. А я... Мне так страшно тебя отпускать! Вот уже год с лишним, как ты носишься по этим лесам и равнинам, гоняясь за сарацинскими разбойниками, а я днями и ночами могу только молиться о тебе! Но здесь, по крайней мере, ты возвращаешься домой, и я тебя встречаю. А тут вдруг ты уедешь, далеко, надолго, и у меня о тебе не будет никаких вестей. Нет, Эдгар! Я думала весь вечер, мучилась, плакала, молилась. И наконец поняла, что должна ехать с тобой. И Анри поедет. Он же здоровенький — ему не трудно будет перенести дорогу.

— Ты думаешь? — тревога не покидала лица Эдгара. — Хотелось бы в это верить. У меня тоже тьма сомнений, Мария. И тьма вопросов. Однако твёрдо я знаю одно: не отозваться на просьбу Элеоноры невозможно. Тогда я был бы просто последним подонком!

— Конечно, невозможно, — поддержала Мария. — И ещё мне очень-очень хочется увидеть замок, нашу деревню. И мою мать. Она жива, наверное. А мои братья и сёстры? Прошу, ну прошу тебя: возьми меня с собой!

— Я подумаю до завтра, — он ещё крепче обнял тонкое тело жены и понял, что уже знает свой окончательный ответ. — То есть до завтрашнего вечера. А сейчас, наверное, надо спать.

— Нет! Ты ещё обещал мне рассказать про Фридриха Тельрамунда, про ордалию и императора!