— Я слыхал от матери, а она будто бы слышала от самого святого Бернара, что покаяние может снять любой грех, даже если человек раскаялся в последний миг перед смертью! — проговорил Ричард Львиное Сердце, стоявший позади всех.

Епископ с едва заметной улыбкой посмотрел на короля:

— Ну, если ваше величество тоже меня просит...

— Да, прошу. В конце концов, я сам — жуткий грешник и удивляюсь, как до сих пор Господь спасает меня и хранит. Не иначе — ради этих вот удивительных людей, что за меня молятся и сражаются. И если мне после смерти будет даровано прощение и отпущение грехов, то я затрудняюсь сказать, кому же их уж совсем нельзя отпустить.

— Пожалуй вы правы! — вздохнул епископ и опустил руку на голову Эльзы. — Не плачь, дитя моё. То, что случилось, много лучше того, что могло бы быть с твоим мужем. Ну, где же воины? А вот и они! Нужно отнести тело в часовню. Убитых пускай отвезут на городское кладбище, а отпевать ли их — это уж будет решать епископ Валентин. И пойдёмте отсюда — время за полночь. Храни нас всех Господь!

«Здравствуй, мама! Здравствуй, моя любезная жена и королева! Здравствуй, мой дорогой сын, которого я не видел, но так люблю, что, кажется, сердце моё согревается этой любовью, как бы далеко мы ни были друг от друга. Наконец-то у меня явилась возможность написать вам. Столько событий произошло, и хотелось бы обо всём рассказать подробно, но в том нет нужды — мои посланные это сделают лучше, чем способно написать перо. Тем более что поедет в Лондон Блондель, а уж у него воображение и красноречие — не чета моим. Скажу лишь, что и в боевых походах мне не случалось переживать столько волнующих событий за столь краткое время.

В твоём письме, матушка, ты выразила беспокойство о моём здоровье. Вот так новость! Когда же это оно у меня было плохим? Здоровьем я в тебя и молю Бога, чтоб ты и впредь подавала мне в том благой пример. Что до сломанной ноги, то я, по правде сказать, уж позабыл, которая была сломана. Это, само собой, шутка, однако нога действительно давным-давно не болит и даже не напоминает о переломе.

Беренгария! Что же ты так мало написала мне о мальчике? Я хочу о нём знать всё: каковы у него глаза, волосы, что любит он есть и часто ли плачет. (Матушка говорит, что до двух лет я был плаксой! И не хотелось бы верить, да она не мастерица привирать).

Знаю, что сильнее всего вас волнует, когда же мы увидимся. Надеюсь, ждать уже куда меньше, чем мы ждали до сих пор. А большего пока сказать не могу.

И последнее. Мама! Передай разлюбезному братцу Иоанну, что моё терпение истощилось! Если ещё хотя бы раз он посмеет до моего возвращения устроить смуту в какой-либо из частей королевства, если не выполнит хотя бы одного твоего приказа или будет вновь распускать гнусные слухи (не важно — о мнимой ли гибели короля, или о чём-то ином, подрывающем спокойствие в народе), то клянусь моим мечом — я вскоре заставлю его пожалеть обо всех прежних выходках сразу! Не буду грозить ему смертью, потому что он — твой сын, в нас течёт одна кровь. Я не убью его. Но он потеряет всё и не будет прощён, если только теперь же не образумится.

Это всё. Надеюсь, что Господь пошлёт нам скорую встречу и молюсь о ней, потому что знайте: скучаю не менее вашего. Хотя женщины обычно не верят мужчинам, когда те признаются в своей тоске по ним и по дому. Вы все уверены, что нам по душе лишь походное седло. А я так мечтаю взять на колени сына и долго-долго играть с ним, слушая его лепет, не думая ни о каких битвах, ни о каких победах!

Сердце моё с вами, как и всегда, любимые мои!

Обнимаю и молюсь за вас.

Ричард»

Король отложил перо, долго искал глазами песочницу, а найдя, щедро и густо присыпал написанное.

На самом деле ему хотелось написать много больше. Но нельзя. Нельзя доверить бумаге замыслов, от исполнения которых сейчас так много зависит.

В очаге медленно разгорались, треща и слегка дымясь, влажные ольховые дрова. Комнату наполнял их сочный запах, но тепла они давали покуда мало, и у Ричарда явилось желание взять с постели свой плащ.

«Ого! Я становлюсь неженкой! — с досадой подумал он. — Вот они — пять месяцев относительного покоя, стоит только привыкнуть! А ведь на самом деле здесь совсем не холодно».

Но озноб тотчас проник ему под рубашку и мурашками пробежал по спине. Ричард невольно поёжился, стряхивая с письма просохший песок.

И тотчас чьи-то ласковые руки осторожно набросили на его плечи нечто мягкое и тёплое. Пушистый мех приятно защекотал шею.

— Спасибо, Блондель! — проговорил король, не сомневаясь, что в комнату никто не мог войти без стука, кроме его верного друга, и что одному только Блонделю могло прийти в голову принести подбитый мехом плащ, дабы Ричарду было поуютнее в непротопленной комнате. Да и набраться дерзости не подать плащ, а просто так вот накинуть его на короля мог, пожалуй, тоже лишь рыцарь-трубадур.

— Блондель ещё видит десятый сон! Вообще чуть не весь замок спит, будто на всех так подействовало приближение зимы. А ты по-прежнему встаёшь рано!

Голос, произнёсший эти слова, заставил Ричарда взлететь из кресла, в душе изумляясь собственной тупости: только одни руки на свете могли коснуться его с такой нежностью, а он не понял! Однако как это может быть?!

— О, Господи! Мама! Но как ты сюда?..

Элеонора Аквитанская расхохоталась. И тут же, залившись слезами, которых, против обыкновения, даже не пыталась сдержать, кинулась на грудь сыну:

— Глупый мальчик! Больше двух лет не видеть тебя, не слышать твоего голоса... И что же — я могла ждать дольше? Прости, я прочитала твоё письмо, когда стояла у тебя за спиной. А ты и не услышал, как я вошла.

— Я не слышал даже, как опускали мост и как ты по нему проехала. Оглох я, что ли?

Ричард крепко прижал к себе королеву, потом слегка отстранил и всмотрелся в её лицо. Нет, вроде бы не постарела. Те же удивительные изумрудные глаза, украшенные тонкой сеткой морщинок, те же твёрдо сложенные, по-прежнему сочные губы, тот же бронзовый венец волос, сколотых черепаховыми гребнями. Только тончайшая розовая каёмочка вокруг глаз выдаёт и бессонные ночи, и тайные слёзы, которых она за это время пролила бог весть сколько.

— Всё просто, дорогой мой. Я приехала ещё вчера вечером. И встретилась с охотниками, которые поздно возвращались в замок. Сир Эдгар первым меня узнал да так заорал от радости, что у меня конь вскинулся на дыбы. Хорошо, что я не разучилась держаться в седле. Когда прибыли сюда, мне сказали, что ты уже лёг. Наверное — с досады, коль скоро не отправился со всеми на охоту.

— Ну да! — Ричард тоже рассмеялся и поцеловал Элеонору. — Я и не мог поехать. Во-первых, матушка, я здесь в плену — разве ты забыла? А во-вторых, все мои друзья считают, что покидать цитадель для меня опасно, и они трупами лягут на дороге, вздумай я сделать такую попытку. Но скоро это должно закончиться: декабрь не за горами.

— Знаю, — нахмурилась королева. — Знаю про декабрь. Мне уже рассказали. Да я и сама догадывалась. Оттого и приехала: наверное, вам не помешает ещё одна неглупая голова. Так, сын?

Он кивнул и снова, на этот раз ещё крепче, прижал её к себе. Вот уже три месяца Ричард Львиное Сердце снова жил в австрийском замке Дюренштейн. Только теперь его плен больше походил на пребывание в гостях, хотя гостеприимный хозяин, недавний враг короля Леопольд Австрийский, больше всего на свете мечтал, чтобы венценосный гость поскорее убрался восвояси.

За сокровища королевы Элеоноры, привезённые из Англии Седриком Сеймуром, и за то, что удалось собрать друзьям Ричарда, купцы Вормса выложили шестьдесят две тысячи серебряных марок, уверив, что платят самую высокую цену. Очевидно, они не лгали: жители прекрасного города искренне полюбили английского короля.

Чтобы уплатить выкуп императору Генриху, оставалось найти ещё тридцать восемь тысяч, и рыцари не сомневались, что добудут эти деньги. А Ричард клялся после своего освобождения достать и пятьдесят тысяч для Леопольда — хотя тот, кажется, уже готов был уплатить сам, чтобы только отпустить своего пленника и забыть о его пребывании в Дюренштейне.