В Крестовый поход Лоэнгрин не поехал.

И вот снова этот человек — в их замке. В замке её отца. На Эльзу вдруг накатило глухое, невнятное бешенство. Как смеет мерзкий колдун приезжать в её родовую цитадель?! Что ему здесь надо?! Она тут же опомнилась — ведь сама, соглашаясь стать женой Лоэнгрина, клялась ему, что не спросит до венчания, кто он и кто его отец. Тогда ей это было всё равно. Да и после венчания признание мужа её не так уж и испугало. Ну, магистр, ну тамплиеры! В семнадцать лет она о них и не слыхала почти ничего. Сомнения и страх пришли позже — когда она впервые увидала Парсифаля.

Осторожно подбирая подол платья (хотя до того спускалась по лестнице и не думала о возможности оступиться), Эльза сошла в зал. На деревянной скамье, покрытой шкурами рыси, сидели рядом Лоэнгрин и его отец. Но был в зале и третий человек. С первого взгляда незаметный, потому что он притаился (именно притаился!) в глубокой нише, позади скамьи. Там стоял стул, и этот третий сидел на нём, немного согнувшись, опираясь локтями о колени, а подбородком — на сложенные кисти рук. Сперва Эльза разглядела лишь большой чёрный берет, свисающий по обе стороны головы, да необычайно крупный, толстый крючковатый нос, сильно выступающий вперёд и блестящий, словно его специально намазали маслом. Одет человек был в широкий кафтан из дорогого зелёного сукна и длинный чёрный камзол, несмотря на летнее время, подбитый мехом.

— А вот и Эльза! — преувеличенно бодрым голосом воскликнул Лоэнгрин. Но не встал, как обычно, при появлении жены. — Доброе утро, моя милая герцогиня! Приветствуй гостей: к нам приехал мой отец и с ним — один из друзей ордена.

Как ни наивна была Эльза, она хорошо знала, что обычно говорится «брат ордена», а не «друг ордена». Значит, человек с толстым носом — не тамплиер, но имеет к ним какое-то особое отношение — ведь, не будучи посвящённым, называться «другом ордена», то есть вообще быть с ним как-то связанным, никто не имел права.

Молодая герцогиня низко поклонилась. Парсифаль остался на своём месте, лишь улыбнулся и наклонил голову. За десять лет, что она его знала, магистр ничуть не переменился — то же длинное бледное лицо, те же кустистые брови с искрами седины, те же жуткие, пронизывающие глаза, взгляд которых — острее меча.

— Здравствуй, Эльза! — произнёс Парсифаль, скользнув глазами по статной фигуре герцогини. — Ты стала ещё красивее. Хотя с чего тебе дурнеть? Насколько я знаю, у вас здесь живётся спокойно. А я приехал навестить сына.

Она даже не заметила этого оскорбительного «навестить сына» — как будто ни её, ни детей, его внуков, вообще не существовало, они были совершенно безразличны. Эльзе хотелось лишь скорее избавиться от общества свёкра, больше ни о чём она не думала.

— Ты куда-то собралась? — спросил между тем Лоэнгрин, наконец встав и подходя к жене.

Она даже вздрогнула от неожиданности:

— Но... Ты же знал... Мы... Я собиралась в храм. В Гент.

— Ах, ну да. Конечно! Там сегодня старый епископ Доминик будет служить, а потом целый час говорить, как важно помогать бедным, и как много страстей и страданий на нашей грешной земле! Поезжай, милая, поезжай.

Обычно он никогда так не отзывался о священниках, о службе и проповедях. Впрочем, он вообще не говорил на эти темы, избегая их, — словно боялся сказать что-то не то. И эти слова, произнесённые деланно-шутливым тоном, покоробили Эльзу. Впервые за десять лет супружества она испытала к нему нечто похожее на недоумённое презрение. И впервые осмелилась твёрдо возразить:

— Но ведь и ты собирался поехать со мной, милый. Я даже приказала оседлать коней для нас обоих.

Краем глаза Эльза заметила злобный взгляд Парсифаля, в этот раз устремлённый на его сына. Лоэнгрин смешался и опустил голову.

— Да, я хотел было тоже послушать. Но видишь, обстоятельства изменились. Поезжай без меня. И надеюсь, к ужину ты вернёшься.

Она почти выбежала во двор замка, не понимая, какое чувство в ней сильнее: прежний страх перед магистром или негодование из-за трусости мужа. И что же? Выходит, Парсифаль запрещает ему бывать в храме?! Но ведь тамплиеры везде заявляют, что они тоже — рыцари Креста!

— Лошади ждут, герцогиня! — доложил конюх Хельмут. — Ваши пажи уже в сёдлах. А где же герцог?

— Он не поедет! — не скрывая злости, отрезала Эльза. — Прикажи опустить мост.

— Слушаюсь. — Хельмут или не удивился, или очень хорошо скрыл своё удивление. — Деток, стало быть, вы тоже не берёте?

— Дети с кормилицей будут на службе в здешней церкви. С ними нужно тоже отправить двух-трёх пажей.

— Слушаюсь.

Старый конюх, хорошо зная привычки хозяйки, оседлал для дальней поездки её любимого коня — серого в яблоках жеребца Либена. Либену было уже двенадцать лет, но он и не думал стареть — стройный, гладкий, удивительно спокойный, и в то же время необычайно резвый, — это был лучший конь в конюшнях замка. Некогда серого годовалого жеребёнка подарили ей на шестнадцатилетие. Подарил рыцарь, который верно служил её отцу и прославил его. И которому, как все тогда поговаривали, старый Готфрид Брабантский непременно отдаст в жёны свою красавицу-дочь...

— Фридрих! — прошептала Эльза, обнимая шею ласково потянувшегося к ней коня и окуная лоб в пушистую белую гриву. — Фридрих Тельрамунд! Если бы ты сейчас был здесь! Как всё было бы просто и спокойно!

Она сама испугалась этих невольно вырвавшихся слов. Никогда ещё герцогиня так не думала. И никогда не вспоминала Фридриха. Или думала, что не вспоминает...

Либен смотрел на хозяйку большим чёрным глазом и тёрся горячей щекой о её руку.

Эльза тряхнула головой, перевела дыхание. Затем повелительно кивнула пажам и вскочила в седло.

Парсифаль прислушался к удаляющемуся стуку копыт и снова устремил насмешливый взгляд на смущённо молчащего сына:

— Ну что же, Лоэнгрин? Я вижу, за десять лет ты очень даже свыкся с обликом доброго христианского правителя. Ты уже и на службы в храм ездишь!

Молодой герцог резко поднял голову.

— За всё время раз пятнадцать и ездил, либо ходил в здешнюю церковь, — раздражённо произнёс он. — А так провожу некоторое время в часовне замка, и этим все удовлетворяются. А как бы ты хотел, отец? Ты же сам позволил мне стать тем, чем я стал. Герцог Брабанта не может позволить, чтобы его заподозрили в ереси и даже в недостаточно усердном исполнении христианских обязанностей. Кроме того, — тут он слабо усмехнулся, — наши обеты разрешают внешне действовать по чужим правилам.

— Разумеется, — кивнул магистр. — Надеюсь, ты делаешь всё это действительно ради соблюдения тайны. Но, судя по всему, ты до сих пор влюблён в эту женщину.

Лоэнгрин вспыхнул.

— Это тем более не запрещено!

В глазах Парсифаля на мгновение мелькнул и тотчас погас опасный огонь. Затем он посмотрел на сына с недоумением:

— Не всё облекается в форму закона и запрета. Странно, что ты так и не понял этого! Любовь нельзя запретить, это то же самое, что запрещать кошке входить в дом — так или иначе она туда пролезет. Но если кошку никак не удаётся выгнать, а быть в доме ей нельзя, то хозяину придётся убить её.

Магистр увидел смятение и ярость, которые так явственно отразились на лице герцога, что их невозможно было скрыть. Да Лоэнгрин и не скрывал. Залившись пунцовой краской, он вполголоса бросил:

— Если это о моей жене, и если ты так пошутил, отец, то шутка была слишком неудачной!

Парсифаль расхохотался:

— Перестань! Это не об Эльзе, а всего лишь о твоём к ней неумеренном чувстве, которое начинает мешать тебе. Я не уверен, что орден может полагаться на тебя, как прежде. Впрочем, я приехал к тебе не с этим. Мы приехали... Я так и не представил своего спутника. Но лишь от того, что ещё не уяснил, под каким именем он пребывает на сей раз. Итак?

Магистр повернулся к сидевшему в нише человеку, который всё это время молчал, не выказывая, казалось, никакого интереса ни к разговору Лоэнгрина с женой, ни к резкой беседе отца и сына. Теперь он чуть привстал, в знак приветствия наклонив голову в большом берёте. Его лицо, лоснящееся, словно постоянно покрытое потом, с небольшими, острыми глазками, под высоко поднятыми бровями, выразило сомнение.