Вот в какую путаницу ухитрилась влезть председательша и вот почему она опасалась разговора с Пахомовым.

И все-таки этот разговор настиг ее скорее, чем она предполагала. Вызов в Кремль на имя Екатерины Степановны Лавровой партком получил на другой же день после того, как Пахомов вернулся на работу.

Так же, как и месяц назад, в кабинете Ядринцевой затрещал телефон и знакомый голос технической секретарши, в котором на этот раз явственно слышались бодрые интонации, сообщил Аполлинарии, что Василий Иванович просит ее срочно зайти.

В дверях Аполлинария едва не столкнулась с седым улыбающимся рабочим — это был один из старых клепальщиков из цеха Лавровой. Деликатно вытеснив Ядринцеву обратно в коридор, он доверительно сказал:

— Все-таки пришел. А мы уж боялись! Доктора ему напрочь запретили работать. Плоховат, конечно. Давление-то у него особенное, от раны. Все-таки уговорили.

— Кто же это уговаривал? — не поняла Аполлинария.

— Да мы, старики, — засмеялся клепальщик. — Самодеятельность развели. Видишь, пришел. Завтра нашей Катерине Лавровой орден получать.

— Ага, — не без смятения обронила Аполлинария и, кивнув старику, ринулась к двери.

Разговор поначалу показался ей самым обычным, или, как она говорила, «рядовым». Пахомов только спросил:

— Ну, как с Лавровой? Надеюсь, все в порядке?

— В порядке, — ответила Аполлинария.

— Вот видишь, — тихо, с заметной одышкой проговорил Пахомов. — Как верно мы с тобой сделали, что никому не сказали насчет секты. Не осрамили человека, дали ему на ноги встать.

— Она осталась сектанткой, — осторожно возразила Аполлинария.

— Знаю. Но у нее свет впереди. Не тьма, а свет.

Аполлинария пожала плечами:

— Может, и так.

— А что, разве не так? Нет, надо больше верить человеку, Аполлинария Ивановна. — Пахомов прямо, уже без улыбки, взглянул на нее. — Я верю: Саргассово море у нее позади.

— Саргассово? — Ядринцева озабоченно поджала крошечный ротик и вспомнила: — Ах, это, с водорослями!

— Да, с водорослями. Водоросли эти, Аполлинария Ивановна, растут и умирают в тихом водовороте, так сказать, без выхода. Но нам с тобой  н а д о  б ы л о  найти выход. Надо было протаранить бездонные слоевища водорослей. А таран только один: доверие к человеку. Но ты знаешь, что Лаврова вот уже три недели не была в молитвенном доме? — неожиданно спросил он.

— Нет, не знаю, — честно призналась Ядринцева. — Неужели не ходит?

— Сведения точные. Но, — Пахомов предупреждающе поднял длинный палец, — она еще может туда пойти, не обольщайся. И все-таки уже не сумеет стать такой безгласной, такой равнодушной, какою была месяц назад. Хочу ее видеть!

— Сейчас пришлю, — с облегчением произнесла Ядринцева и встала.

— В обеденный перерыв, — остановил ее Пахомов. — Она знает о вызове?

Ядринцева пожала плечами: это ей неизвестно.

— А вот об этом скажешь ей сейчас, — попросил Василий Иванович, пытливо снизу вверх глядя на высокую Ядринцеву.

— Хорошо.

Она все-таки пошла к двери. Тихий голос Пахомова настиг ее у порога:

— Не спеши.

Аполлинария, стараясь шагать помягче, вернулась к столу и под взглядом Пахомова снова села в жесткое кресло.

— Мы много лет повторяли… очень много лет повторяли, что «человек — это самое дорогое»… помнишь? — заговорил он.

Ядринцева молча кивнула.

— Но верить человеку не только на словах, а по-настоящему, от всего сердца, — это наука, оказывается, нелегкая, а? Партия поведала горькую правду о культе личности Сталина, все поняли эту правду, — чудовищно было бы не понять. Но не надо скрывать, кое у кого еще осталась, еще живет привычка к проформе, к рапортам, к безличным процентам. Без человека и вне человека… Вот где мертвый держит живого.

— Великая правда партии однако же не предполагает всеобщей амнистии, — медленно, как бы защищаясь, возразила Аполлинария. И, подумав, прибавила: — Если же о Лавровой говорить, то она все-таки сектантка. И я думаю, тут не доверие нужно, а борьба.

— Да, — согласился Василий Иванович. — Борьба за человека. Вот почему я и говорю о доверии. Помнишь наш спор насчет ученицы… той, беленькой? Ты говорила: «Надо ограждать молодежь от подобных влияний…» Помнишь?

— Конечно.

— А мы решились, доверили Лавровой эту девочку: И кто же на кого оказал влияние?

— Это полная неожиданность, — призналась Аполлинария. И вдруг догадалась, что Пахомов именно ей, Ядринцевой, председателю цехкома, хочет «вправить мозги». По своему обычаю, он не нажимает, не разжевывает, а заставляет собеседника додумать наедине с самим собою, со своей совестью, то, что надо додумать.

Пахомов потер лоб и сказал просто и буднично:

— Не забудь ко мне позвать Лаврову в обеденный перерыв.

И она вышла, на сей раз поспешно, не оглядываясь, прошла мимо секретарши и только в пустом коридоре остановилась.

Работники, искалеченные проформой и процентами… Доверие от всего сердца сектантке Лавровой и недоверие ей, Ядринцевой, человеку, который предан делу до последней капли крови!

Ядринцева даже головой замотала от возмущения и только тут увидела маячившую в конце коридора фигуру человека нездешнего, но смутно ей знакомого. Она опомнилась, привычно приосанилась, двинулась было дальше. Но опять остановилась: навстречу ей медленно шагал сутулый, громоздкий старик, бухгалтер из треста… Да, старик, для всех просто бухгалтер, но не для нее, Поли Ядринцевой: когда-то давно она ради него из Поли превратилась в Аполлинарию.

То были единственные в ее жизни недели и даже месяцы любви. Он ответил ей, но не скрыл, что женат и от жены и детей никогда не уйдет. В конце концов гордость Аполлинарии возмутилась — любовь получалась стыдная, ворованная. Он покинул ее. Прошли годы, наступила благословенная давность. Она видела его редко, разве только во время какой-нибудь финансовой ревизии…

И вот он снова идет ей навстречу… Нет, надо же было этому человеку возникнуть в такую горькую минуту. Прямо судьба!

Старик поднял голову, и в глазах его мелькнуло что-то вроде удивления. Кивнув друг другу, они молча разминулись.

Но Аполлинарии недосуг было предаваться воспоминаниям — все ее помыслы заняты были сейчас Пахомовым: как и от кого он узнал, что эта сектантка перестала ходить на моления?

Ей не было известно, что Пахомов еще вчера, в первый же свой рабочий день, успел свидеться с мужем Катерины: срочная телеграмма парткома нашла его в гараже, где он работал.

Встреча произошла сразу же после обеденного перерыва и затянулась вплоть до сумерек. Пахомов прежде всего спросил, на каком фронте воевал Василий; оказалось, что оба они освобождали Украину, их дивизии на линии фронта стояли соседями. Они вспомнили крупные бои, в которых Пахомову приходилось воевать в небе, а Василию на земле, в перегретой тесноте танка. Беседа полилась свободнее — сказалось нестареющее фронтовое родство. И Пахомов почти без всякого усилия сумел перевести разговор на Катерину. Василий охотно рассказал, что живут они с Катериной давно и девочка уже при нем, при Василии, погибла, а после того Катерина и угодила к сектантам.

— Крепко они ее зацапали, — досадливо прибавил он. — Просишь ее, уговариваешь — молчит. А если заругаешься да, грешным делом, замахнешься, так она даже рада тому, аж сама подставляется, такое в ней смирение объявилось…

— Как же это ты, солдат, свою Катерину упустил? — упрекнул его Пахомов. — В атаки ходил — не боялся, а тут перед сектантами оплошал?

— В атаке легче, цель видишь в бойнице, — возразил Василий со стеснительной усмешкой. — А тут… я в ее дом вошел, вроде примак. Не волен я над ней. Да и характерная она, Катерина-то.

— Это верно, — мягко согласился Пахомов.

С Василием еще никто не беседовал так душевно по семейным делам, не захотелось ему утаивать от секретаря парткома свои думки и свои надежды. Тут-то и сказал он, что Катерина у него мудреная, чего-то все мечется, а за последнее время повеселела немного и — заметил — ни на неделе, ни даже по воскресеньям в молитвенный дом не ходит.