Должно быть, шальным ветром занесло сюда эту пару, никого и ничего не замечавшую: отдернув от бахромы руку, парень вдруг обнял девушку и стал что-то шептать. Она оттолкнула его не сразу и, это было заметно, не очень-то решительно отодвинулась, лишь для окружающих сделав вид, что рассердилась.

Искушения со всех сторон одолевали Катерину: отвернувшись от легкомысленной пары, она прямо перед собой увидела брата-распорядителя, потихоньку усевшегося на той скамье, которую всегда оставляли для гостей и почетных посетителей.

Этого человека Катерина тоже знала давно, он появлялся перед началом денежного сбора и неизменно присаживался на заветную скамью. Казалось, ради этой минуты брат-распорядитель и приходил в молитвенный дом. Денежный сбор, конечно, был нужен. Но брат-распорядитель, с такой будничной деловитостью выполнял свою обязанность, что верующим, наверное, вспоминались евангельские строки о торгующих во храме.

Всякий раз приносил с собой суету брат-распорядитель, и, едва глянув на его широкий затылок, на мясистую, покрасневшую от жары шею, Катерина опустила руку в карман и машинально нашарила заранее приготовленную рублевку. То же самое сделали и другие: шелест ассигнаций и звяканье монет слышались отовсюду.

Проповедник в это время поднял зал. Все встали и склонили головы. Но Катерина не сразу опустила глаза долу и успела заметить, что у брата-распорядителя, когда он наклонился, явственно обозначились под оттопырившимся пиджаком округлые, по-женски полные бедра. Странное дело, раньше она этого не замечала!

Отстояв в поклоне положенное время, брат-распорядитель встряхнулся, выхватил из-за пазухи бархатный кошель, быстро расправил его и пошел по рядам. Все это было привычное и, конечно, нужное дело, но Катерина, когда опускала в жертвенный кошель свою рублевку, почему-то подумала, что брат-распорядитель соберет деньги, а после, как продавец в ларьке, примется пересчитывать монеты и мятые бумажки, старательно мусоля их толстенькими пальцами. Эта мысль, низкая и, несомненно, греховная, окончательно ее расстроила.

И тут еще проповедник, будто уличая ее, отчетливо и медленно зачитал стих:

Этот стих столь унывно и стройно пропет был на хорах, что у Катерины даже в горле защипало. И в голосе брата Строева, когда он вновь заговорил, тоже послышалось сдерживаемое рыдание:

— О, если бы мы могли, дорогие мои, подобно святому апостолу Павлу, вместо того чтобы препоясывать себя и идти по желанию сердца своего, быть препоясанными Христом и поведенными им, куда он хочет. В послании к римлянам апостол Павел говорит: «А ты кто, человек, что споришь с богом? Изделие скажет ли сделавшему его: зачем ты меня так сделал? Не властен ли горшечник над глиною, чтобы из той же смеси сделать один сосуд для почетного употребления, а другой для низкого?»

Посмотрим же, что хотел горшечник и что хотела глина. Наша земная жизнь похожа на длинный коридор с дверями направо и налево, как в гостиницах, и каждый имеет перед собой дверь, в которую хочет войти… Но только одна дверь открыта, остальные закрыты. Господи, это ты открыл ее? Да, дитя мое, это я ее открыл. Таков мой путь для тебя. Он не нравится тебе? Он перекрещивает твои планы? Но это мой путь для тебя: иди по нему.

— Иди по нему! — повторил за спиной чей-то голос, тихий, но такой горестный, что Катерина обернулась. Молодая, модно одетая женщина, наклонясь вперед и подняв к кафедре лицо, не сводила с проповедника беспамятных, слезами омытых глаз, слезы, смешиваясь с пудрой, катились по нежно округлым щекам ее, и губы, подкрашенные умело, были влажны и приметно дрожали. «У этой горе или грех какой женский», — подумала Катерина.

Но горе ли, грех ли, а волнение молоденькой женщины передалось ей, и она вдруг почувствовала ту желанную и исцеляющую боль, ради которой и ходила в молитвенный дом.

Так всегда было: страшно и больно, но именно с этой минуты начинаешь молиться, каяться и облегчительно плакать. Все постороннее, ненужное отодвинулось, остались только кафедра с цветами у подножия — теперь они не мешали Катерине — и голос проповедника, произносящий не совсем понятные, но такие нужные и прямо в душу идущие слова.

— Святое писание есть наш светильник, братья и сестры! Но если понадобился светильник, то должна быть темнота, должна быть ночь. Мы зажигаем лампаду с наступлением темноты. Но разве у нас темнота? Да, темнота. Это темнота не вчерашняя и не сегодняшняя. Это темнота, свойственная вообще человеку во все поколения рода человеческого. Пророк Исайя говорил: «Кричат мне… сторож! Сколько ночи? Сторож! Сколько ночи?» Сторож отвечает: «Приближается утро, но еще ночь!»

Резкий, уже к крику близкий голос брата Строева оборвался так внезапно, что Катерина вздрогнула. Но она понапрасну встревожилась — ничего страшного не произошло: проповедник спокойно стоял за кафедрой и с ласковой снисходительностью улыбался почетным гостям, которых брат-распорядитель чинно вел к запретной скамье. «Иностранцы!» — сразу догадалась Катерина. Их было пятеро, они, как и пресвитеры перед началом моления, продвигались гуськом. Общее внимание смущало их.

Особенно заметно было смущение единственной среди них женщины; от входной двери и до самой скамьи она прошла, столь низко опустив голову, что люди, стоявшие в проходе, могли видеть лишь рыжеватенькие кудерки ее и белую, трогательно тонкую шею.

Заняв указанное братом-распорядителем место, иностранная баптистка не стала озираться по сторонам, а, положив на колени красивую сумочку, обернулась к проповеднику. Болезненно исхудалое лицо ее, с тонким носиком и острым подбородком, выразило благоговейную готовность внимать поучениям брата Строева.

«Но ведь она по-русски-то и трех слов не поймет, — подумала Катерина и тут же возразила себе: — Умом не поймет, а сердцем примет — это и дорого!»

Иностранка, должно быть почуяв ее взгляд, на мгновение обернулась, и Катерина кротчайшим мерцанием глаз успела сказать то, что не могла сказать словами: «Сестра моя, ты издалека приехала, я тебя вижу в первый и, может, в последний раз. Но я не забуду тебя, сестра, потому что Христос соединил нас».

Иностранка легонько кивнула ей и опять повернулась к брату Строеву. Проповедь подходила к концу, брат Строев уже спокойно и немного даже устало призывал паству не отчаиваться, ибо, угождая богу, верующий может через весь хаос, через всю темноту и путаницу жизни пройти по твердой тропе.

— Бойтесь же, братья и сестры, сбиться с этой тропы. А сбиться можно скорее всего, впав в тяжкий грех сомнения. Да не коснется вас, дорогие, черное крыло этого непростимого греха… Христос и только он один пусть останется вашей любовью. Христос, дай мне духа твоего святого, чтобы я ничего не знал, как только тебя, и твои раны, и твою кровь!

Проповедник закрыл глаза и ослабевшим, изнеможенным голосом тихо, но внятно сказал:

— Аминь!

— Аминь! — послушно откликнулся зал, и тут же под светлыми сводами гулко зарокотал орган. Затем торжественно и печально запел хор, в слитном звучании его голосов нежно зазвенело сопрано солистки:

Катерина пела со всеми, радость переполняла ее, и, когда хор умолк и в наступившей тишине послышался слабый, отечески добрый голос старого пресвитера, она едва не заплакала от умиления.

Старец пресвитер объявил, что на молении присутствуют зарубежные братья, прибывшие из Англии и Голландии. Зарубежные братья поднялись, Катерина, глянув на них, опять вспомнила о Пахомове: привести бы его сюда, и пусть бы посмотрел он на заграничных единоверцев! Вот они какие, молодые, сильные, про таких не скажешь, что они от неразумия ползают во прахе. А сестра, которая с ними приехала, может, все науки превзошла, но она, Катерина, может сейчас подойти к ней и, как родную, поцеловать…