Евдокия Степановна торопилась, и они почти сбежали вниз по улице Горького.

Издали Вера вглядывалась в полукруг серого здания Телеграфа: здесь упала бомба — об этом сказали по радио, в сводке Совинформбюро, в глухом уральском городке, где пришлось жить Вере. И в самом деле, здание казалось целым лишь издали: все просторные окна на боковом фасаде были забраны ржавыми железными листами.

Они вышли на Театральную площадь, еще сохранившую на своем асфальте буро-зеленую защитную разрисовку. Вера почти со страхом взглянула на Большой театр: и здесь упала бомба. Но темные кони по-прежнему победно и неудержимо мчались в небо с театрального фронтона, и тяжелые, стройные колонны стояли незыблемо. Они, как и вся громада театра, были разрисованы бурыми косыми силуэтами многооконных домов и плоскими призрачными деревьями.

— Камуфляж, — пояснила Евдокия Степановна, — для немецких летчиков. У нас в бомбоубежище, когда с памятника Тимирязеву голову снесло, потолок шатнулся. Тогда и дом в нашем переулке порушился..

Вера отлично помнила этот дом: мимо него она каждый день ходила на рынок. Он был очень старенький, с каменным низом и с мелкими окошками в кружевных шторах и в геранях. Каждую весну к Первому мая его красили шафранно-розовой грубой краской, которая недолго держалась на стенках ветхого здания.

Теперь это место было обведено высоким забором. Вчера, проходя мимо, Вера заглянула в щель: там темнела яма, рваные ее края засыпаны были каменным щебнем, а из глубины, словно руки, воздетые к небу, тянулись скрюченные прутья арматуры. И над всем этим побоищем победно зеленел оставшийся в живых старый тополь с могучими серебристыми ветвями…

— Вот сюда, — сказала Евдокия Степановна и вдруг скрылась на темной лесенке.

Вера ощупью пробралась следом за ней и очутилась в большом сумрачном подвале, наполненном мягким, дробным стуком швейных машин.

Евдокия Степановна из угла энергично махала ей ладошкой. Сюда втиснут был небольшой стол, повернутый к свету, проникающему сверху, из окна. За столом стоя распоряжалась женщина с толстой русой косой, положенной вокруг головы. Это была, очевидно, заведующая. Издали она показалась Вере очень красивой.

Евдокия Степановна сказала громко:

— Вот, привела, Марья Николаевна.

Марья Николаевна со спокойной и какой-то ласковой рассеянностью взглянула на Веру и, продолжая начатый разговор, настоятельно сказала кому-то из окружавших ее женщин:

— Примите материал. Это срочное задание райисполкома. Потом госпиталь будет нашим подшефным, товарищи, так что.

Она и вправду была красива, — и это было так неожиданно, так радостно в сером подвале с давящим потолком, что Вера, позабыв обо всем на свете, не отрываясь смотрела на нее: молодая, русокосая, с синими глазами, поблескивающими из-под круглых бровей, она являла собою ясную, спокойную русскую красоту, которая казалась бы слишком невозмутимой, если б не румянец, легко вспыхивающий на худых, нежных щеках.

Отдав все распоряжения, Марья Николаевна легко присела на кончик стула, снова взглянула на Веру, и та охотно подошла к столу.

— Вы шьете? — негромко спросила Марья Николаевна, усадив Веру на табуретку.

Около свежего и твердого рта ее обозначились вдруг две горькие морщинки, нисколько, однако, не старившие ее. Вера медлила с ответом: она видела, что Марья Николаевна думает о чем-то тревожном и еще нерешенном.

И в самом деле Марья Николаевна заговорила — через голову смущенной Веры — с другим человеком, очевидно закройщиком. Вера поняла, что речь идет о крупном и срочном заказе на белье для госпиталя. Марья Николаевна строго допрашивала закройщика: почему он не проявляет инициативы и не ставит помощника по крою на второй стол?

— Да ведь некого, Марья Николаевна, — вяло протянул тот, глядя на заведующую с покорным обожанием.

— А вот новенькую поставьте, — неожиданно сказала Марья Николаевна и чуть заметно ободряюще улыбнулась Вере.

— Видишь ты… — В белесых глазах закройщика блеснула какая-то мысль. — Если, скажем, Танюшку из второй бригады на крой перевести. А они… — он взглянул на Веру и тяжело вздохнул, — они в случае чего на Танюшкино место.

— Вы шить умеете?

Вера сказала, что шила только для своей семьи.

— Условия у нас такие…

— Они мне известны.

Она, жена капитана-фронтовика, не нуждалась ни в чем и шла работать только потому, что… Тут она замешкалась и смолкла. Марья Николаевна смотрела на нее внимательно и дружелюбно.

— Понимаю, — тихо сказала она. — Я тоже  т а к  работаю, с первого дня войны. Сначала просто в домашнем ПВХО, потом в райисполкоме, как активистка, а теперь вот мастерскую организовали. У нас большинство работниц жены фронтовиков, бывшие домашние хозяйки, как и мы с вами.

Она сама проводила Веру и посадила на свободное место во втором ряду, с краю. Танюшку, оказывается, уже увел закройщик, который, по словам Марьи Николаевны, прикидывался таким мямлей, а на самом деле был отличным работником и только очень страдал печенью.

Вера уселась поудобнее на табуретке, осмотрела старую ножную машину и взяла в руки незаконченную работу.

Это была обыкновенная мужская рубаха из желтоватой, плохо отработанной бязи. Вера шила десятки таких рубах и знала, что ей следует делать дальше.

Материя груба, и шов надо заложить пошире: «Ему будет помягче… раненому». Кругом стучат, стучат машинки, бряцают ножницы. Машина идет ровно, только строчка крупновата, но, может, так надо?

Вера пришила завязки к вороту и отряхнула готовую рубаху. Она получилась очень большая и, пожалуй, была бы велика даже Петру, а Лене… Пальцы Веры судорожно впились в материю. Ее поразила мысль, что чьи-то внимательные материнские руки сшили рубашку и для раненого Лени. Так вот какую работу она делает, важную работу, близкую ее сердцу!

Вера задрожала от внезапного озноба и, неловко двинувшись, смахнула со столика тяжелые ножницы. Она наклонилась и тотчас же услышала над собой голос соседки:

— Нашла?

— Нашла, — ответила Вера, выпрямляясь.

Немолодая худенькая женщина внимательно на нее смотрела. Глаза у женщины были карие, умные, слегка прикрытые тяжеловатыми веками.

— Дома я много шила, — застенчиво и несколько напряженно сказала Вера, — а здесь непривычно мне.

— Понятно, непривычно. Ничего, это у тебя пройдет. Привыкнешь. Наша работа почетная.

Они замолчали и снова склонили головы над машинами. Вера взяла новую, уже скроенную рубаху. Какой приятный, размеренный голос у этой женщины! И глаза такие могут быть только у хорошего человека.

Украдкой она покосилась на соседку. Та строчила длинный шов, задумчиво и невозмутимо глядя на движущуюся груду материи. Удивительно чистой и спокойной была линия ее невысокого лба с гладким зачесом каштановых волос. И все в этом лице было умеренным, простым, очень приятным и, пожалуй, даже изящным: нежный овал щек, чуть вздернутый нос с милой коричневой родинкой, легкий загар и еле приметные тени прочной, непроходящей усталости под глазами. Кто она? Как ее зовут?

Где-то за спиной у Веры часы пробили полдень, и машины тотчас же затихли: это был обеденный перерыв. Швеи, а вместе с ними и Вера, узнали, что они должны выполнить — всего только в недельный срок — большой заказ на белье.

На одной из окраин Москвы оборудовался новый госпиталь, куда ожидали эшелон раненых, — для этих раненых и предназначалось белье.

Вера вернулась к своей машине озабоченная.

Домашние хлопоты, неторопливые, беспорядочные, не приучили ее к той четкости, быстроте и последовательности в движениях, которые, очевидно, требовались здесь, в мастерской. Вере следовало бы еще поучиться, а времени на ученье не было. Она боялась, что не сумеет дать нужную дневную выработку.

Раздумывая над всем этим, она молчаливо склонилась над своей машиной. Ей очень хотелось сейчас же поговорить, посоветоваться с Евдокией Степановной. Но та была неузнаваема здесь, в мастерской: ее выцветшие глаза горели, косынка сбилась, и пестрые концы болтались где-то за ухом. Машина у нее шла на такой скорости, что даже подвывала. И она еще умудрялась отвечать на вопросы работниц, бегала и «вырывала» у мастера катушки, иголки, ножницы или вдруг нападала на нерадивую швею с такой страстностью, что та только краснела и отмахивалась обеими руками.