Накинув платье, Клавдия поднялась и тихо сказала:
— Я выйду сама.
Елена с ужасом посмотрела ей вслед. В темноте Клавдия показалась ей высокой и очень похожей на мать.
В сенях Клавдия бесшумно сняла крючок, постояла. На крыльце легко скрипнула ступенька, та самая, на которой прогибалась доска. Клавдия едва не закричала, зубы у нее клацнули; снова накинуть крючок было уже поздно, она слышала за дверью чье-то прерывистое дыхание. Она подумала: это не мог быть немец, он не стучал бы так тихо, — приоткрыла дверь и отпрыгнула в темный угол.
На пороге в синем, ночном свете двери возникла невысокая мужская фигура.
— Не бойтесь. Кто тут?.. — сиплым шепотом сказал неизвестный и протянул руки, ощупью входя в сени.
Клавдия не двигалась, не дышала. Незнакомец плотно закрыл дверь и повторил все так же сипло:
— Не бойтесь. Где вы?..
— Здесь, — шепнула Клавдия из своего угла.
— Заприте дверь и дайте руку, — быстро, повелительно сказал человек.
Взявшись за руки, они вместе пошли на кухню. У порога остановились.
Ночной гость быстро осмотрелся, спросил: «У вас чужих нет?» — и с облегчением повалился на скамью.
— Ты, наверное, Клавдия? — Он как будто усмехнулся и вытер лицо рукавом. — Да ты уж большая!
Клавдия вспомнила, что стоит перед парнем босая, в неподпоясанном материнском балахоне…
— Это меня мама нарочно так одела… от немцев, — сказала она каким-то не своим голосом. — А вы кто?
— Я от твоего брата, от Сухова Димитрия. Позови-ка мне мать…
Клавдия тихонько разбудила мать и, не утерпев, шепнула, от кого пришел неожиданный гость.
— Ай, батюшки! — сказала мать почти с испугом и стала одеваться так торопливо, словно парень мог уйти.
Клавдия, успокаивая мать, несколько раз поймала в темноте дрожащие ее руки и сама оправила ей платье. Елене Клавдия велела спать, сказав, что пришла соседка.
Парень встал навстречу.
— Сын ваш Димитрий жив и здоров, — с волнением сказал он, — вам кланяется и говорит спасибо за сынишку и за жену, что приветили их. Прямо-таки, матушка, — добавил он, сбиваясь с торжественного тона, — велел поцеловать вас по-сыновьему.
Мать широко раскрыла руки, немая от радости и все-таки сохраняя во всей фигуре своей то самое горделивое достоинство, какое очень любила в ней Клавдия.
— Ну, поздороваемся, сынок, по-русски.
Они обнялись и крепко троекратно поцеловались.
— Где он? — сипло спросила мать, ласково задерживая руки на литых плечах парня.
— В лесу.
— В лесу, — повторила она, все еще не отпуская парня. — Так мне и думалось. Дай-ка погляжу на тебя поближе, а то вишь, как темно… Глаза у тебя… веселые. Мы-то здесь, милый, не с людьми теперь живем. Взгляд у них волчий… Клавдия!
Мать живо повернулась к Клавдии, неподвижно стоявшей у печки:
— Поди-ка, дочка, в сенцы. Пригляди, как бы не заявились эти.
Клавдия вышла в сени, неплотно прикрыв за собой дверь. Она встала у наружной дощатой стенки, сквозь длинные щели которой просачивался лиловый нежный свет августовской ночи.
Где-то на краю поселка сонным и дурным голосом пропел полночный петух. Ему откликнулся другой, кажется, уже совсем на краю света. Клавдия смотрела в щель на мертвенно пустой двор, куда она теперь не выходила. Неужели действительно запрещены, закляты вот эта хоженая-перехоженая земля, сад, тайная тропинка, по которой босые загорелые девчонки с Прогонной бегали в овраг за колючей сочной травой дикушей? И сладкая серебряная вода родника, что бьет из глиняной горы? И теплые от солнца, краснобокие ягоды клубники, что зреют в лугах, вон там, за крайним домом одноглазой бабки Костычихи? Нет, не может быть, не должно быть!..
Клавдия даже притопнула ногой и сердито сжала кулак. В это мгновение в соседнем доме, где жили немцы, скрипнула дверь и на крыльцо вышел солдат, босой и весь в белом. Несколько секунд он стоял неподвижно, лицом прямо к Клавдии, и, наверное, жадно глотал воздух. «Нашим хлебом объелся!» — злобно подумала Клавдия. У нее даже как будто заломило в пальцах: а что, если подкрасться сзади, по-кошачьи, неслышно, сдавить обжорное горло и не разжимать пальцев до тех пор, пока…
Фашист громко зевнул и, не отворачиваясь, не сходя с крыльца, стал справлять нужду.
Клавдию бросило в жар, и она торопливо пошла на кухню.
У самой двери остановилась, заставила себя вернуться в угол, к щели. Крыльцо снова было пусто, и только одна половинка двери осталась растворенной.
Клавдия изнеможенно закрыла глаза. Из кухни доносился приглушенный говор. Клавдия вслушалась.
— …в землянках так и живем, в лесу-то не найдешь нас… Митя да Митя, любят его… Он тихий у тебя, а смелый. За то и командиром его выбрали… Димитрия Сухова отряд называется, вот как…
Клавдия выпрямилась, сердце у нее заколотилось… «Ты, рыжий вор, любитель чужого хлеба, знаешь ли ты, что мой брат Димитрий готовит тебе пулю?!»
Сна, усталости, тоски как не бывало. Слабо улыбаясь, Клавдия пошла в кухню и присела на скамье у порога. Мать и партизан, должно быть, уже поговорили и про отца и про беду с Митенькой, и парень посуровел лицом, а в больших серых глазах матери стояли слезы.
— А Елене я тебя не покажу, — сказала мать после короткого молчания. — Спит — и пускай спит, ничего не ведает. Мужнины поручения или советы какие имеешь — говори мне. Слабовата она, Елена-то, в случае чего не стерпит. Понял, сынок?
Парень покорно кивнул кудлатой головой и сказал с сожалением:
— Идти мне надо, Матрена Ивановна, до рассвета чтобы и след мой замело. Приказ такой имею.
— Сейчас, сейчас! — заторопилась мать.
Бесшумно, с необыкновенной для старой женщины ловкостью, она проскользнула в чулан и, прежде чем открыть укладку, постояла неподвижно во тьме, которая пахла чем-то домовитым, чуть затхловатым, родным.
Это было мгновение необыкновенной, полной счастливости. Весть от сына и облегчительная мысль о том, что она может ему помочь, подняли ее над всем горем жизни. Она снова ощутила себя сильной и еще достаточно молодой: действовать, теперь надо было действовать! Кончилась жизнь под каменной плитой молчания и бессильной ярости! Там, в лесу, в безвестных землянках, упрямо струился ручеек настоящей, человеческой, вольной жизни. И должно быть, много таких ручейков текло теперь по могучим лесам сожженной, разграбленной, окровавленной земли. А ведь еще деды говорили, что из ручьев реки сливаются, а на реках — море стоит!..
Ощупью со дна укладки Матрена Ивановна достала Диомидово добро: новые суконные брюки, сатиновую рубаху, две пары белья. Потом в спальне подняла крашеную половицу, заставила Клавдию спуститься в подпол и разыскать там заветный кусок свиного сала. «Ничего не жалко», — с удивлением, с легкостью подумала она и пошла на кухню.
Там заставила парня переодеться во все чистое и, пока он смущенно возился за печкой, стояла среди кухни, скрестив руки под грудью, и обдумывала свое материнское слово Димитрию.
«Готова ли ты отдать, если понадобится, все, что копила с Диомидом изо дня в день, на чем с молодости стояла твоя жизнь: дом, сколоченный твоими руками, последний мешок ржи, спрятанный в подполе? Готова ли, если понадобится, лгать и угождать немцам? Умереть — молча, в мерзкой веревочной петле?» Так она спросила себя, словно на самой строгой исповеди, и твердо, с облегчением усмехнулась: да, готова!
И когда парень в широковатых брюках Диомида, в сатиновой поблескивающей рубахе вышел из-за печки, мать обернулась к нему, такая бледная, строгая и просветленная, что он оробел и стал неловко одергивать рубаху.
— Слушай, чего скажу, — глуховато, но отчетливо начала мать. — Димитрию, сыну, и всем своим товарищам передай от меня, старухи: пусть считают меня своей родной партизанской маткой. Каждого встречу, как сына, обмою, одену, накормлю. Если надо, все вызнаю, притворюсь, угожу белоглазым. Ничего мне теперь не жалко и ничего не страшно… Вот так и передай, — повелительно закончила она и снова раскрыла руки.
